277.теория и история литературы проблема преемственности в развитии русской литературы xix в
1. Министерство культуры Российской Федерации
Кемеровский государственный университет культуры и искусств
Социально-гуманитарный институт
Кафедра литературы и русского языка
М. В. Литовченко
ТЕОРИЯ И ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ:
ПРОБЛЕМА ПРЕЕМСТВЕННОСТИ В РАЗВИТИИ
РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XIX в.
Учебное пособие
для студентов специальности 071201
«Библиотечно-информационная деятельность»
Кемерово 2011
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
3. 3
ПРЕДИСЛОВИЕ
Творчество А. П. Чехова занимает уникальное положение в русском
литературном процессе: Чехов завершает развитие классической литерату-
ры и в то же время находится у истоков нового, модернистского искусства.
Это обусловило глубокое усвоение писателем всех достижений предшест-
вующей эпохи, так называемого «золотого века». Для Чехова характерна
органичная связь с русской классикой, и при этом важнейшее значение
имеет пушкинская традиция. Сложность ее восприятия писателем состоит в
том, что в конце XIX – начале XX в. формируется особый «миф» о Пушки-
не, возникающий в эстетике В. С. Соловьева, Д. С. Мережковского,
В. В. Розанова, в поэзии символистов. Будучи близок к этим философско-
литературным кругам, Чехов отражает некоторые особенности символист-
ской интерпретации личности и творчества А. С. Пушкина.
Проза А. П. Чехова неизменно привлекает внимание исследователей.
Вызывает растущий интерес вопрос о генезисе его художественного мира,
что предполагает изучение литературно-эстетических традиций. По точно-
му замечанию С. Ю. Николаевой, «в настоящее время представление о вы-
сокой степени литературности чеховских произведений становится все бо-
лее очевидным»1
. Цитатный фон в творчестве писателя обширен, в
художественных произведениях можно встретить упоминания самых раз-
личных авторов, а перечень литературных ссылок в одних лишь письмах
Чехова составляет целый справочный том.
Исследователи указывают на органичное восприятие писателем тра-
диций русской классики, обозначая такие ключевые имена, как: А. С. Пуш-
кин, Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой. В мас-
штабах этой сложнейшей темы особое место занимает осмысление Чеховым
художественного наследия Пушкина. У истоков данного сопоставления на-
ходится знаменитая формула Л. Н. Толстого, связавшего воедино два вели-
ких имени: «Чехов – это Пушкин в прозе»2
. Здесь утверждается единство
культурно-исторической традиции, глубокое усвоение творческих достиже-
ний предшественника.
Творческая близость писателей определяется, прежде всего, их
сходным положением в историко-литературном процессе, той сходной –
1
Николаева С. Ю. Чехов и Пушкин. К постановке проблемы // Пушкин: проблемы поэтики. −
Тверь, 1992. – С. 126.
2
См.: А. П. Чехов в воспоминаниях современников. − М., 1986. – С. 579.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
4. 4
решающей – ролью, которую довелось им сыграть в русской литерату-
ре начала и конца XIX века. Именно поэтому за именами Пушкина и
Чехова прочно закрепилось признание первого и последнего классиков
«золотого века». Значение той задачи, которую выполнил Чехов, «со-
поставимо с исторической ролью Пушкина; <…> с той лишь разницей,
что первый предвосхищал, а второй подводил итоги»1
. Все это делает
актуальной проблему изучения пушкинской традиции в прозе Чехова.
Каждый последующий этап развития русской культуры формиро-
вал свой взгляд, свою концепцию творчества Пушкина. Русская филосо-
фия и поэзия конца XIX века переживали период интенсивного развития,
что привело к новому освоению классической литературы, и прежде все-
го – к новому прочтению Пушкина. Чеховская эпоха – это время, когда
происходит глубокое философское осмысление его наследия. Чехов был
современником расцвета пушкинской славы, возрастающего интереса к
его поэзии. Правда, Чехов не создал статей, посвященных великому
предшественнику, не произносил о нем речей; однако определенные
факты биографии, а также ряд высказываний в письмах и произведениях
Чехова отражают понимание личности и творчества поэта.
Например, Чехов указывает на роман «Евгений Онегин» как на худо-
жественный образец «правильной постановки вопросов» [А. Ч. (П), 3, 46).
Пушкин для Чехова – не только автор эстетически совершенных произве-
дений, но и некое знаковое имя, символ всей русской культуры. Не слу-
чайно, описывая свои дорожные впечатления от путешествия на Сахалин,
Чехов с горечью отмечает, что «склад <…> русской жизни совершенно
чужд коренным амурцам», а национальные русские писатели «Пушкин и
Гоголь тут непонятны и потому не нужны» [А. Ч., 14–15, 42].
Чеховская пушкиниана формируется в особых условиях, в контексте
сложной, переходной эпохи, когда соприкасались классическая традиция и
модернистская эстетика. Так, для творчества Чехова характерна социальная
обусловленность судьбы человека, гуманистическая позиция по отношению
к герою; с точки зрения поэтики – важнейшие черты художественной карти-
ны мира Пушкина, связанные прежде всего с мотивом метели, топосами до-
роги, моря, степи. Испытывая влияние раннего символизма, Чехов воспри-
нимает повышенную роль детали, символики, отражает трагизм
мировосприятия героев, живущих в мире, где утрачена былая гармония.
1
Николаева С. Ю. Чехов и Пушкин. К постановке проблемы. – С. 125.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
5. 5
ВВЕДЕНИЕ
Предлагаемое учебное пособие посвящено одному из разделов
курса «Теория и история литературы» − проблеме преемственности в
развитии русской литературы XIX в., которая рассматривается на уровне
восприятия пушкинской традиции в прозе А. П. Чехова. В учебном посо-
бии анализируется один из аспектов творческого диалога писателей –
типологическое сходство художественной картины мира. Пособие адре-
совано студентам специальности 071201 «Библиотечно-информационная
деятельность» и предусматривает знакомство с ведущими пушкинскими
образами-символами в произведениях Чехова, составляющими в своей
совокупности художественную картину мира (поскольку именно в ней
отражается творческое мировосприятие писателя).
Цель данного пособия – углубление представления о русской лите-
ратуре конца XIX века в аспекте ее взаимодействия с основами класси-
ческой традиции, явленными в творчестве А. С. Пушкина. В круг задач
входит установление общих компонентов художественной картины мира
Чехова и Пушкина при существенном внимании к категории художест-
венного пространства как наиболее значимой в развертывании картины
мира и сопоставление характерных образов в творчестве писателей.
В ходе изучения раздела «Проблема преемственности в развитии рус-
ской литературы XIX в.» учебной дисциплины «Теория и история литерату-
ры» предполагается самостоятельная работа студентов с использованием
данного учебного пособия, целью которой является формирование навыков
анализа художественного текста. Задания для самостоятельной работы на-
правлены на определение пушкинской традиции в прозе А. П. Чехова, что
необходимо для более глубокого понимания преемственности творчества
писателя по отношению к наследию классической русской литературы.
Понятие «художественная картина мира» подразумевает «образный
аналог реципируемой действительности, пересозданный в образном мыш-
лении мир»1
. Литература, с ее склонностью к моделированию универсаль-
ной картины мира, создает особый «текст-конструкт» (термин Ю. М. Лот-
мана2
). В работе М. Хайдеггера «Время картины мира» содержится
1
Янушкевич А. С. Картина мира как историко-литературное понятие // Картина мира: моде-
ли, методы, концепты. − Томск, 2002. – С. 10.
2
Лотман Ю. М. О метаязыке типологических описаний культуры // Лотман Ю. М. Избранные
статьи: В 3 т. − Таллинн, 1992. – Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. – С. 389.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
6. 6
следующее программное утверждение: «Образ мира – если понимать эти
слова в существенном смысле, разумеет <…> не какой-нибудь образ, сло-
жившийся у нас о мире, а разумеет мир, постигнутый как образ»1
.
В данном пособии представлены важнейшие фрагменты художест-
венной картины мира в творчестве Чехова и Пушкина, такие как «метель»,
«дорога», «степь» и «море». Эти мотивы являются традиционными для
классической русской литературы: они выступают в произведениях
Н. В. Гоголя, М. Ю. Лермонтова, И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого. Однако
у Чехова они получают художественную завершенность, включаясь в це-
лостную картину мира, в связи с чем правомерно говорить именно о сле-
довании пушкинской традиции. При этом указанные мотивы обретают
новое звучание, что проявляется в их повышенной символичности и фор-
мировании особых отношений человека и природы. Чехов воспринимает
пушкинские образы, наполняя их новым содержанием: чеховские герои
погружены в быт, как правило, для них недоступен философский уровень
постижения природного мира, который существует словно сам по себе,
будучи отделен от одиноко страдающего человека.
Пособие включает четыре раздела, каждый из которых посвящен со-
ответствующему компоненту художественной картины мира писателя. Ме-
тодологической особенностью учебного пособия является использование
сравнительно-типологического, структурного, мифопоэтического методов.
В качестве методологической основы использованы принципы анализа ли-
тературного произведения, заложенные в работах А. Н. Веселовского,
М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана, Е. М. Мелетинского, В. Н. Топорова.
Материалом учебного пособия является проза А. П. Чехова пре-
имущественно зрелого периода. Кроме того, при анализе художест-
венных текстов следует обращение к эпистолярному наследию писате-
ля. Все произведения и письма А. П. Чехова цитируются в тексте
пособия по Полному собранию сочинений и писем в 30 томах2
. Ссыл-
ки на художественные произведения даны с указанием в квадратных
скобках инициалов авторав, номера тома и страницы; при цитировании
писем перед номером тома ставится буква (П). К сопоставительному
анализу привлечены в основном роман «Евгений Онегин», «Капитан-
ская дочка» и стихотворения 1820–1830-х годов, в которых выражен
1
Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. − М., 1993. – С. 147.
2
Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения: в 18 т. Письма: в 12 т. −
М., 1974–1988.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
7. 7
природный универсум. Все они цитируются по академическому 17-
томному Собранию сочинений А. С. Пушкина, переизданному в 1990-е
годы1
. В скобках указываются номер тома и страницы.
В цитатах курсив принадлежит автору учебного пособия.
ГЛАВА 1. «Метель»
в художественной картине мира А. П. Чехова
Символика метели имеет длительную историю в русской литерату-
ре. В разработке этого мотива ведущая роль, несомненно, принадлежит
Пушкину, создавшему целый ряд произведений, в которых «метель» явля-
ется неким семантическим центром, стягивающим к себе все смысловые
нити: «Метель», «Капитанская дочка», «Бесы», «Зимний вечер». В прозе
Чехова образ метели, вьюги также является глубоко значимым, вбирая
сложнейший комплекс символических значений (рассказы «Ведьма», «На
пути», «Воры», «По делам службы» и др.). Можно утверждать, что устой-
чивое обращение к этому мотиву сближает двух великих писателей.
В ряду указанных произведений Чехова особое место принадлежит
рассказу «Воры». На наш взгляд, существует многоуровневая связь «Во-
ров» с художественной системой Пушкина, и прежде всего с «Капитан-
ской дочкой» и «Бесами». С первым из этих произведений чеховский
рассказ роднит некая внешняя канва «метельных» событий, напоминаю-
щая пушкинскую модель; философский же аспект рассказа восходит к
«Бесам». Не случайной видится изначальная перекличка заглавий пуш-
кинского и чеховского текстов, поскольку «Воры» были впервые опуб-
ликованы под названием «Черти».
Можно выделить параллели, связанные с процессом создания произ-
ведений. Переломной вехой на жизненном и творческом пути Пушкина
явился 1830 год (время написания «Бесов»). Болдинская осень обернулась
для Пушкина целой творческой эпохой, необычайно плодотворной в худо-
жественном отношении; при этом настроения поэта зачастую были окраше-
ны в тревожные тона, связанные как с вынужденным уединением в Болдине,
так и с осознанием грядущих перемен в личной судьбе. Рассказ «Воры» яв-
ляется последним предсахалинским произведением Чехова и представляет
1
Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 17 т. − М., 1994–1996.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
8. 8
собой отражение кризисного мироощущения, свойственного писателю во
второй половине 1880-х годов: Н. Е. Разумова определяет это как «сознание
экзистенциального абсурда», «кризисный агностицизм»1
.
Необходимо отметить, что образ метели не получает в «Ворах» раз-
вернутого изображения, как в произведениях Пушкина, но является посто-
янным фоном действия и задает основной тон всему рассказу. В. И. Камянов
отмечает: «Символика пурги, метели (к тому сроку глубоко освоенная рус-
ской художественной традицией) у Чехова специально не акцентирована, но
исподволь корректирует наше восприятие сюжета»2
. Рассказ не содержит
прямых отсылок к творчеству Пушкина, однако пушкинские мотивы и обра-
зы прослеживаются на уровне ассоциаций, они рассыпаны в тексте, «мер-
цая» в художественной ткани произведения.
Образ метели у Пушкина, как правило, связан с топосом поля («Бе-
сы», «Метель») или степи («Капитанская дочка»). В рассказе «Воры» ме-
тель бушует в «белом поле». При этом «поле» в чеховских произведени-
ях является «смысловым аналогом степи»; «степь» же выступает в
устойчивом символическом ореоле бытийного пространства3
. В творче-
стве обоих писателей эта пространственная модель органично вводит он-
тологическую проблематику: образ метели, бушующей на просторе «по-
ля», как бы поднимает сюжет до уровня бытийного обобщения.
Исследователями отмечено, что начало рассказа не вполне тради-
ционно для чеховской художественной манеры, поскольку содержит
прямо выраженное отношение автора к герою, его однозначную оценку:
«Фельдшер Ергунов, человек пустой…» [А. Ч., 7, 311]. В соответствии со
своей изначальной «пустотой» и внутренней аморфностью фельдшер ве-
дет себя во время метели, полностью предаваясь во власть стихии:
«Править лошадью он не умел, дороги не знал и ехал на авось, куда глаза
глядят, надеясь, что сама лошадь вывезет» [А. Ч., 7, 311). Подобная пас-
сивность принципиальным образом отличает Ергунова от пушкинских
героев – Владимира, Бурмина, Гринева, – которые оказываются лицом к
лицу со стихией, но вступают с нею в спор. «Аморфная» позиция
фельдшера, заявленная уже в начале рассказа, объясняет его последую-
щую метаморфозу, когда герой очень легко становится вором, но «куда
как жалким» по сравнению с конокрадами4
.
1
Разумова Н. Е. Творчество А. П. Чехова в аспекте пространства. − Томск, 2001. – С. 80, 246.
2
Камянов В. И. Время против безвременья. − М., 1989. – С. 330.
3
Разумова Н. Е. Указ. соч. С. 359.
4
Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. − М., 1979. – С. 252.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
9. 9
И в рассказе «Воры», и в «Капитанской дочке» разбушевавшаяся
метель является ключевым моментом сюжета: она сбивает героев с пу-
ти и приводит на постоялый двор. Символическое наполнение образа
постоялого двора также чрезвычайно значимо, поскольку этот локус
традиционно связан с семантикой случайных встреч и разминований,
которые влекут за собой поистине роковые, судьбоносные последствия
в жизни людей. Сцены прибытия героев на постоялый двор даны в
сходной тональности и акцентируют мотивы сомнения и опасности:
«Двор пользовался дурной славой, и заехать в него поздно вечером, да
еще с чужою лошадью, было небезопасно. Но делать было нечего»
[А. Ч., 7, 311]; ср. у Пушкина: «Постоялый двор <…> находился в сто-
роне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбой-
ническую пристань. Но делать было нечего» [А. П., 8, 290–291]. Чехов
именует постоялый двор «разбойничьим вертепом»; а название рас-
сказа – «Воры» – словно перекликается с упоминанием «воровского
разговора» в «Капитанской дочке».
Рассказ «Воры» посвящен проблеме онтологического ориенти-
рования; в центре сложной художественной системы находится по-
пытка «маленького» (даже ничтожного!) человека найти некую опору
в бытии. С этой проблематикой связан и мотив греха/святости, неод-
нократно звучащий в рассказе. Оппозиция «святой – грешный» наме-
чается уже с первых строк, создающих специфический образ художе-
ственного времени: «как-то в один из святых вечеров…» [А. Ч., 7,
311]. В произведение вводится святочная символика, которая
несомненно придает особую значимость происходящему. Финальные
события рассказа также отнесены к символическому времени: «Как-то
весною, после Святой…» [А. Ч., 7, 325]. Кроме того, в тексте возника-
ют упоминания Илии-пророка, чье изображение в книге рассматрива-
ют герои. Библейские аллюзии служат укрупнению масштабов сюжета
и вводят тему самоопределения человека в мире.
Ергунов пытается постичь загадку человеческого бытия («зачем <…>
люди делят друг друга на трезвых и пьяных, служащих и уволенных и
пр.?»), а в результате оказывается окончательно «сбит с толку». Все усилия
фельдшера оборачиваются тотальной «безопорностью», утратой и тех зыб-
ких представлений, которыми он обладал. Происходит полное размывание
личностного начала. Если пушкинский герой имеет твердую бытийную опо-
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
10. 10
ру – честь и милосердие («Береги честь смолоду»), то у Чехова человек по-
добных ориентиров лишен; он безответно взывает к миру, будучи предельно
одинок в отчужденном и непостижимом пространстве жизни.
Н. Е. Разумова определяет специфику образа метели у Пушкина
как «символ национально-исторической стихии, вовлекающей в себя су-
ществование отдельного человека»1
. Несомненно, что это суждение от-
носится прежде всего к «Капитанской дочке», где частный человек –
Гринев – попадает в водоворот истории, оказавшись в самом центре бу-
шующей стихии пугачевщины. При этом сам Пугачев изображается как
«плоть от плоти» окружающей его метели: исследователями давно отме-
чено, что он впервые появляется в романе словно из бурана. Ю. М. Лот-
ман писал о «подчеркнутой поэзии стихийности» в образе Пугачева2
.
Именно Пугачев указывает верную дорогу в снежной мгле, поскольку он
является своим в этом мире природы. Подобно тому как герой Пушкина
«возникает» из снежной круговерти, герои Чехова – Калашников, а затем
и Мерик – уходят в метель, будто растворяясь в ней. Не случайно пуш-
кинский повествователь акцентирует некое звериное начало в герое, от-
мечая его удивительно развитое чутье: «…ветер оттоле потянул, – отве-
чал дорожный, – и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко. –
Сметливость его и тонкость чутья меня изумили» [А. Ч., 8, 288].
«Природная» сущность отличает и чеховских героев-конокрадов,
прежде всего Мерика. Животное начало в нем неоднократно подчеркнуто:
«…у самого зубы оскалены, глаза злобные…» [А. Ч., 7, 315]; «злобно гля-
дя <…> и оскалив зубы, понесся <…> вприсядку Мерик…» [А. Ч., 7, 319].
В размышлениях фельдшера, которым он предается на исходе роковой
ночи, Мерик связан с широким природным миром: «Есть же ведь вольные
птицы, вольные звери, вольный Мерик, и никого они не боятся, и никто
им не нужен!» [А. Ч.,7, 324–325]. Наконец, герои двух произведений сбли-
жаются через такую деталь их внешности, как «чернота», смуглость.
Гринев следующим образом описывает свое первое впечатление от облика
Пугачева: «Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкаю-
щие глаза» [А. П.,8, 290]; в чеховском рассказе находим сходное описание
Мерика: «Волосы, борода и глаза у этого мужика были черные, как са-
жа…» [А. Ч.,7, 315].
1
Разумова Н. Е. Указ. соч. С. 381.
2
Лотман Ю. М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. − М., 1988. – С. 129.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
11. 11
В семантику метели у обоих писателей входит аспект, связанный с
понятием случая − «формы проявления судьбы»1
. Нельзя не вспомнить тон-
кое суждение М. О. Гершензона, который поднял образ метели до уровня
философского обобщения и соотнес его с самой человеческой жизнью, пол-
ной различных случайностей и неожиданностей: «Жизнь – метель, снежная
буря, заметающая пред путником дороги, сбивающая его с пути…»2
.
Концепция судьбы значима как для художественной структуры
«Воров» и «Капитанской дочки», так и для повести «Метель», где вьюж-
ная ночь переворачивает всю жизнь героя. В пушкиноведении отмеча-
лась связь «Метели» со стихотворением «Бесы»; не вызывает сомнения и
связь с «Капитанской дочкой» – с той ее частью, в которой описано дви-
жение Гринева и его спутников по «снежному морю». Тексты обеих по-
вестей рисуют одну и ту же картину, и параллели между ними разитель-
ны: «Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные
холмами и оврагами» – «Владимир ехал полем, пересеченным глубокими
оврагами»; «Пошел мелкий снег – и вдруг повалил хлопьями» – «летели
белые хлопья снегу»; «темное небо смешалось со снежным морем» –
«небо слилося с землею»; «Все исчезло», «мгла кругом» – «окрестность
исчезла во мгле мутной и желтоватой»; «Кибитка тихо подвигалась, то
въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг» – «Все сугробы да овраги; по-
минутно сани опрокидывались»; «Вдруг увидел я что-то черное» – «На-
конец в стороне что-то стало чернеть» [А. П., 8, 286–288 и 8, 79–80].
По замечанию Н. Н. Петруниной, «”метель и мороз” <…> всегда со-
провождаются у Пушкина настроениями печали, уныния, надрывающей
сердце тоски»3
. Исследовательница соотносит этот мотив прежде всего с
пушкинской лирикой: «Зимний вечер», «Зимнее утро», «Бесы» (к ним
можно прибавить стихотворения «Как быстро в поле, вкруг открытом…» и
«Зима. Что делать нам в деревне?..»). Рассказ Чехова особенно тесно связан
с «Бесами», где тема «судьбы» и – шире – онтологического положения че-
ловека приобретает решающее значение. Именно в «Бесах» наиболее остро
поставлена бытийная проблематика, и вводится она через центральный для
всего произведения символ метели. В трактовке этого символа, в отличие
1
Собенников А. С. Судьба и случай в русской литературе: от «Метели» А. С. Пушкина к
рассказу А. П. Чехова «На пути» // Чеховиана: Чехов и Пушкин. − М., 1998. – С. 143.
2
Гершензон М. О. Метель // Гершензон М. О. Мудрость Пушкина. − Томск, 1997. – С. 102.
3
Петрунина Н. Н. «Полководец» // Стихотворения Пушкина 1820 – 1830-х годов: история
создания и идейно-художественная проблематика. − Л., 1974. – С. 287.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
12. 12
от «Капитанской дочки», не актуален аспект национально-исторической
стихии, но выдвигается мотив метафизической тоски, на которую обречен
предельно одинокий и бытийно несвободный человек.
В чеховском произведении метель начинается внезапно, неожиданно:
«Сначала погода стояла ничего себе, тихая, но часам к восьми поднялась
сильная метель, и когда до дому оставалось всего верст семь, фельдшер со-
вершенно сбился с пути…» [А. Ч., 7, 311]. Как отмечает А. С. Собенников,
«по народным представлениям, внезапно разыгравшаяся метель приписы-
валась действиям нечистой силы»1
. Действительно, в рассказе чрезвычайно
значимым является мотив «нечисти», связанный с разговором героев о
«чертях» (и с их постоянными упоминаниями в тексте).
Образы небытия фигурируют в каждом из описаний метели и снеж-
ного поля: «в поле <…> великаны в белых саванах кружились и падали…»
[А. Ч., 7, 320]; «снежинки явственно складывались в разные фигуры: то вы-
глянет из потемок белая смеющаяся рожа мертвеца, то проскачет белый
конь…» [А. Ч., 7, 323] – эти образы «нежити» словно перекликаются с ду-
хами из пушкинского стихотворения. Отсутствие птиц в пейзаже Чехова
символично («белое поле представлялось мертвым и ни одной птицы не
было на утреннем небе» [А. Ч., 7, 324], поскольку птицы у писателя тради-
ционно ассоциируются с людскими духовными устремлениями и в целом с
утверждением жизни2
. В пушкинском стихотворении также обильно
представлен инфернальный пласт. Человек выступает игрушкой в руках
слепого рока, который персонифицирован в образе «бесов» – этих
порождений метельной ночи с их надрывающим душу «воем».
Метель в рассказе «Воры» дает о себе знать не только в поле, но и
внутри помещения, на постоялом дворе, где она проявляется «гудением
ветра в печке» (вообще это характерный мотив для чеховских рассказов,
изображающих резкие изменения или кризисные моменты в жизни геро-
ев – «По делам службы», «Невеста»): «В печке гудел ветер; что-то зары-
чало и пискнуло, точно большая собака задушила крысу.
– Ишь, нечистые расходились! – проговорила Любка» [А. Ч., 7, 314].
Любка, в духе фольклорных представлений, соотносит метель с
происками нечистой силы – подобно народной точке зрения ямщика в
стихотворении «Бесы». Кстати, описание звуков «расходившейся» непо-
1
Собенников А. С. Судьба и случай в русской литературе: от «Метели» А. С. Пушкина к
рассказу А. П. Чехова «На пути». – С. 140.
2
См. об этом: Разумова Н. Е. Указ. соч. С. 67, 92–93.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
13. 13
годы слегка напоминает строки из «Зимнего вечера»: «То, как зверь, она
завоет…» Сравнение шума метели с «животными» звуками в данном от-
рывке не случайно (кстати, образ собаки настойчиво повторяется с само-
го начала рассказа). Это чеховское описание с акцентированным в нем
мотивом жестокости выступает как некое предсказание близящегося не-
счастья и словно подготавливает дальнейший ход сюжета, когда коно-
крады обворовывают до нитки и едва не убивают Ергунова.
Можно обнаружить и другие параллели между двумя произведе-
ниями. Например, восклицание ямщика в пушкинском стихотворении:
«Сбились мы!» – будто рифмуется с рассказом о Ергунове: «фельдшер
совершенно сбился с пути» (чеховская фраза обладает и прямым, и ме-
тафорическим смыслом, если учесть, к чему приходит герой в финале).
Образ «путника запоздалого», потерявшего дорогу в метельной мгле, не-
однократно повторяется в творчестве Пушкина – прежде всего, в стихо-
творениях «Зимний вечер» и «Как быстро в поле, вкруг открытом…».
Определяет он и сцену появления Ергунова на постоялом дворе (фельд-
шер «постучал кнутовищем по оконной раме» – ср. у Пушкина: «То, как
путник запоздалый, / К нам в окошко застучит»).
Кроме того, в описании прибытия фельдшера на постоялый двор
прослеживаются фольклорные мотивы. Возникновение из снежной кру-
говерти домика дано в каком-то сказочном ключе, словно избушка Бабы
Яги с манящим огоньком: «Ветер прогнал перед глазами снеговую мглу,
и там, где было красное пятно, вырос небольшой, приземистый домик с
высокой камышовой крышей» [А. Ч., 7, 311]. Первое появление Любки
тоже содержит отголоски образа Бабы Яги: «…ворота заскрипели, и по-
казалась закутанная женская фигура с фонарем в руках.
− Пусти, бабушка, погреться, – сказал фельдшер. – Ехал в больни-
цу и с дороги сбился. Погода, не приведи бог. Ты не бойся, мы люди
свои, бабушка.
− Свои все дома, а чужих мы не звали, – сурово проговорила фи-
гура. – И что стучать зря? Ворота не заперты» [А. Ч., 7, 312]. Мотив не-
узнания и последующее чудесное превращение «бабки» в молодую
девушку включает в себя нечто фантастическое, дьявольское, и
соответствует основной тональности рассказа.
В пушкинских описаниях метели, в частности в «Бесах», устойчи-
вым является образ оврага, обладающий традиционной семантикой ин-
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
14. 14
фернального пространства («Вон – теперь в овраг толкает / Одичалого ко-
ня…» [А. П., 3, 226]. В рассказе «Воры» этот локус также присутствует,
но он не связан непосредственно с символикой метели, а предстает в изо-
бражении Богалевки – обиталища конокрадов: «Деревня большая, и лежит
она в глубоком овраге, так что, когда едешь в лунную ночь по большой
дороге и взглянешь вниз, в темный овраг, а потом вверх на небо, то ка-
жется, что луна висит над бездонной пропастью и что тут конец света»
[А. Ч., 7, 313]. Это описание содержит символическую антиномию: «низ»
(овраг) – «верх» (небо), «дорога» (движение) – «конец света» (тупик).
В стихотворении «Бесы» не выделяется оппозиция «небо – земля»;
напротив, эти начала как бы уравнены с помощью основного рефрена:
«Мутно небо, ночь мутна». Мутная снежная мгла характерна и для про-
странства, которое окружает лирического героя, и для высшей, небесной
сферы. «Мутная месяца игра» отсылает нас к более раннему стихотворе-
нию «Зимний вечер» («Буря мглою небо кроет…»), а также к «Зимнему
утру» («На мутном небе мгла носилась…»). Представляется значимым,
что в чеховском описании метели художественное пространство ориен-
тировано по горизонтали: «Белые облака, цепляясь своими длинными
хвостами за бурьян и кусты, носились по двору…» [А. Ч., 7, 320]. Небо
(«белые облака») будто сливается с землей.
Перекличка пушкинского и чеховского текстов обнаруживается в
характерном мотиве кружения: «В поле бес нас водит, видно, / Да кру-
жит по сторонам» [А. Ч., 3, 226] – «великаны в белых саванах <…> кру-
жились и падали…» [А. Ч., 7, 320]. По тонкому замечанию Ю. М. Лотма-
на, «вихревое, коловратное движение ветра <…> в духе фольклорной
символики <…> трактуется как бесовство, сбивание с пути»1
. В этой свя-
зи не случайно следующее определение чеховским героем своего жиз-
ненного пути: «циркуляция моей жизни» [А. Ч., 7, 315]. Жизнь человека
соотносится с кружением метели и предстает как бессмысленное хаоти-
ческое движение во власти фатальных сил.
При этом для Ергунова остро насущным и важным является стрем-
ление вырваться из этого круга, то есть самостоятельно строить свою
судьбу. Тема свободы, «воли» задана уже в пейзажном описании, кото-
рое намечает дальнейшее развитие действия: «Голые березки и вишни
1
Лотман Ю. М. Образы природных стихий в русской литературе (Пушкин – Достоевский –
Блок) // Лотман Ю. М. Пушкин. − СПб., 2003. – С. 818.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
15. 15
<…> низко гнулись к земле и плакали: “Боже, за какой грех ты прикре-
пил нас к земле и не пускаешь на волю?”» [А. Ч., 7, 320]. В финале рас-
сказа эта проблематика выражена в размышлениях Ергунова: «К чему на
этом свете доктора, фельдшера <…>, а не просто вольные люди? Есть же
ведь вольные птицы, вольные звери…» [А. Ч., 7, 324]. И чеховский герой
отыскивает своеобразный ответ на эти вопросы, находит альтернативу
бессмысленному «кружению». Однако этот выход иллюзорен и пред-
ставляет собой еще более глубокое погружение в тупик, настоящее паде-
ние на дно жизни. Можно утверждать, что «безнадежная» философская
концепция, явленная в «Бесах», по большому счету дублируется в онто-
логической модели чеховского произведения.
Таким образом, через центральный символ метели рассказ «Воры»
связан тонкой, но прочной нитью с целым рядом произведений Пушкина:
прежде всего, с «Капитанской дочкой» и «Бесами», с повестью «Метель»,
стихотворениями «Зимнее утро», «Зимний вечер» и др. Связь эта сложна,
многогранна и напоминает своего рода притяжение – отталкивание. При
внешнем сходстве основной канвы «метельных» событий «Капитанской
дочки» и чеховского рассказа, позиции главных героев, их способы само-
определения по отношению к стихии принципиально различны. Гринев,
будучи вовлечен в символический «буран» – стихию национальной исто-
рии, сохраняет прочные бытийные основы, твердые понятия о чести. Че-
ховскому герою отказано в онтологических ориентирах, что отражает,
возможно, изменения в духовном строе современного Чехову человека.
Попавший в снежную круговерть Ергунов лишен личностной активности
и всецело отдает себя во власть метели, которая «олицетворена» фигурами
конокрадов. Необычайно актуальны и переклички рассказа со стихотво-
рением «Бесы». Эти произведения объединяет свойственная им тревожная
тональность и концепция бытийного одиночества человека, символически
воплощенная в мотиве бушующей всевластной стихии.
Выход из этой философской ситуации обозначен Чеховым в более
позднем рассказе «По делам службы» (1898), где в роли смыслового цен-
тра также выступает образ метели. Современники сразу вписали его в
контекст классической литературы. Однако при этом параллели прово-
дились не с Пушкиным, а с Л. Н. Толстым: «Описание ночного переезда
по заметенной вьюгою дороге достойно Толстого <…> Чудесное описа-
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
16. 16
ние, единственное в своем роде в молодой русской литературе»1
. Дума-
ется, что образ метели – разбушевавшейся природной стихии – восходит
к Пушкину (и, конечно, если искать более глубинные истоки – к устному
народному творчеству).
«По делам службы» содержит явные отсылки к пушкинским про-
изведениям. Первой подобной реминисценцией является фраза из «Евге-
ния Онегина», «вяло» всплывающая в сознании Лыжина по дороге к фон
Тауницу: «Бразды пушистые взрывая…». И другая отсылка: в усадьбе
фон Тауница его дочери поют «дрожащими голосами дуэт из “Пиковой
дамы”» [А. Ч., 10, 97]. Но в рассказе есть и «подводное течение», скры-
тый пушкинский пласт, связанный непосредственно с центральным мо-
тивом рассказа – мотивом метели.
Чехов на протяжении всего своего творчества напряженно размыш-
лял о факторах, влияющих на формирование характера русского человека.
В ряду этих факторов немаловажную роль играет русский климат. Напри-
мер, в заметке, предназначавшейся для повести «Три года», читаем: «Рус-
ский суровый климат располагает к лежанью на печке, к небрежности…»
[А. Ч., 10, 397]. В письме к Д. В. Григоровичу 5 февраля 1888 г. Чехов на-
звал причины, влияющие, по его мнению, на частые самоубийства рус-
ских юношей: «суровый климат, серый, суровый народ со своей тяжелой,
холодной историей <…> сырость столиц, славянская апатия и проч.»
[А. Ч., (П), 2, 190]. Все эти раздумья нашли художественное преломление
в рассказе «По делам службы». Например, о губительном влиянии долгих
зим на характер и умственный рост русского человека говорит доктор
Старченко в беседе с фон Тауницем. Вьюги, метели выступают как ти-
пично русское явление, одна из составляющих сурового климата.
На наш взгляд, многое объединяет чеховский рассказ со стихотворе-
нием «Бесы» – «одним из самых тревожных и напряженных»2
произведений
Пушкина, в котором предстает щемящий образ «русской тоски», а мотив ме-
тели имеет многозначную символику. В произведении Пушкина бесы – по-
рождения метельной ночи – «жалобно поют»; их песня – это «визг жалоб-
ный и вой» [А. П., 3, 227]. Следует обратить внимание на фольклорное
значение слова «вой»: «выть» – значит оплакивать умершего. Лирический
герой стихотворения как бы предчувствует свою гибель (вьюга «плачет» по
1
Волынский А. Л. Борьба за идеализм // Чехов А. П. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 403.
2
Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя // Лотман Ю. М. Пуш-
кин. – С. 141.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
17. 17
нему), а человеческая жизнь в целом «представляется игрушкой в руках
враждебных сил бытия без смысла и цели»1
. Гармония мира поколеблена,
всем правит хаос, стихия. По замечанию Ю. М. Лотмана, «путь принадлежит
земле, бесы – воздуху (воздух в этих контекстах – не небо, а скорее его анто-
ним)»2
. Отметим, что небо в стихотворении «мутное».
Инфернальный пласт в чеховском рассказе, конечно, отсутствует,
но исподволь вводится через тему самоубийства. Земский агент Лесниц-
кий, чья внезапная смерть является двигателем сюжета, предстает ма-
рионеткой в руках стихии: он застрелился «совершенно неожиданно для
всех», «как-то странно, за самоваром, разложив на столе закуски»
[А. Ч., 10, 86]. Между следствием и причиной нет видимой связи, что
подчеркивает агрессивность и неумолимость по отношению к человеку
враждебных сил (судьбы? социальных условий?).
Мир, который с первых же строк предстает в рассказе, – нелепый,
хаотичный, словно разорванный на куски. Прежде всего, четко разделено
пространство: например, в сознании Лыжина противопоставляются про-
винция и столица. Очевиден контраст между земской избой и светлой,
теплой усадьбой. И сама земская изба состоит как бы из двух половин:
«Направо была чистая комната, “приезжая”, или господская, налево –
черная…» [А. Ч., 10, 86].
Впечатление расколотости усиливается за счет того, что в рассказе
практически отсутствуют искренние отношения между людьми, человек
«в чистом виде». Напротив, постоянно подчеркивается социальный статус
героев: Лыжин – исправляющий должность судебного следователя, Ло-
шадин – сотский, Старченко – уездный врач. Единственный из персона-
жей, кто «выбился» из назначенной ему социальной роли, – фон Тауниц, в
котором «уже не осталось ничего прокурорского» [А. Ч., 10, 98]. Не слу-
чайно именно он с жалостью, «по-человечески» говорит о Лесницком.
Лыжин изначально воспринимает мир как хаос, вне божественного
промысла: «…он все думал о том, что это кругом не жизнь, а клочки
жизни, отрывки, что все здесь случайно, никакого вывода сделать нель-
зя» [А. Ч., 10, 97]. Он ощущает свою непричастность бытию, отъединен-
ность и одиночество. Примечательно, что основное чувство, которое ис-
1
Григорьева Е. И. Категория судьбы в мире Пушкина и Чехова (К постановке проблемы) //
Чеховиана: Чехов и Пушкин. – С. 131.
2
Лотман Ю. М. Образы природных стихий в русской литературе (Пушкин – Достоевский –
Блок) // Лотман Ю. М. Пушкин. – С. 818.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
18. 18
пытывает герой, – это скука и досада: «Им <Старченко и Лыжину> было
досадно, что они опоздали <…> и им представлялись длинный вечер <…>
скука» [А. Ч., 10, 87]; «Потом наскучило ему слушать…» [А. Ч., 10, 92];
«– Ну тебя! Надоел…– проговорил с досадой Лыжин» [А. Ч., 10, 94];
«скучные мысли мешали ему веселиться» [А. Ч., 10, 97]; «Лыжин с доса-
дой слушал <…> рассуждения» [А. Ч., 10, 100]. Однако «объект», вызы-
вающий досаду и скуку Лыжина, постепенно меняется, что соответству-
ет тому перевороту, который происходит в душе героя. Если вначале
скуку вызывают рассказы «цоцкого» и обстановка земской избы, то за-
тем Лыжин досадливо слушает рассуждения Старченко. Так меняется
система ценностей в представлениях героя: что раньше казалось значи-
тельным, теперь не вызывает ни малейшего интереса, и наоборот.
Властное стихийное начало вторгается в действие, самовольно на-
рушая планы героев: «По дороге их захватила метель, они долго кружи-
ли и приехали к месту не в полдень <…>, а только к вечеру, когда было
уже темно» [А. Ч., 10, 86]. Как указывает Л. М. Цилевич, сразу создается
«ситуация непредвиденной задержки»1
, за счет чего достигнут эффект
растянутости художественного времени (ср. у Пушкина: «Еду, еду в чис-
том поле…» [А. П., 3, 226].
«Песня» метели проходит рефреном через весь рассказ. Эта дикая
музыка досаждает герою в черной, страшной земской избе, сопровожда-
ет по дороге к фон Тауницу и не дает спать ночью в усадьбе. Можно вы-
делить явные параллели между чеховским и пушкинским описанием ме-
тельной ночи: «Метель <…> выла жалобно:
У-у-у-у!» [А. Ч., 10, 98] – «Что так жалобно поют? » [А. П., 3, 227];
«деревья шумели гулко, страшно» [А. Ч., 10, 96] – «Страшно, страшно по-
неволе…» [А. П., 3, 226]; «не было видно ни зги» [А. Ч., 10, 96] – «Хоть
убей, следа не видно…» [А. П., 3, 226]; «С дороги сбился, что ли?»
[А. Ч., 10, 96] – «Сбились мы » [А. П., 3, 226]; «неслись куда-то в про-
пасть» [А. Ч., 10, 96] – «Вон – теперь в овраг толкает…» [А. П., 3, 226].
Душевное состояние Лыжина соотносимо с состоянием лирического героя
Пушкина. Лыжин тоже испытывает страх, причем это чувство лексически
передается в рассказе по-разному: например, в избе Лыжину все кажется
«нехорошо, жутко» [А. Ч., 10, 86]; ему чудится, что «облака снега бежали
в ужасе» [А. Ч., 10, 94]; «вдруг стало страшно…» [А. Ч., 10, 93].
1
Цилевич Л. М. Сюжет чеховского рассказа. − Рига, 1976. – С. 69.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
19. 19
Путь чеховского и пушкинского героев изображается как кружение в
метельной мгле: «По дороге их <Лыжина и Старченко> захватила метель,
они долго кружили» [А. Ч., 10, 86] – «В поле бес нас водит, видно, / Да
кружит по сторонам», «Сил нам нет кружиться доле» [А. П., 3, 226–227];
во сне, который видит Лыжин, «метель кружила» над Лесницким и Ло-
шадиным [А. Ч., 10, 99]; вихри снега «кружились неистово на сугробах»
[А. Ч., 10, 101]. В пушкинском стихотворении небо и земля словно ме-
няются местами («Мчатся бесы рой за роем / В беспредельной выши-
не…» [А. П., 3, 227]; по дороге Лыжина в усадьбу «все смешалось в воз-
духе, в облаках снега» [А. Ч., 10, 96].
«Фантастики» в рассказе нет, но в пути герой встречает некое по-
лувидение, похожее на Лошадина, – это был человек, который «мелькнул
и исчез» [А. Ч., 10, 96]. Не случайно Лыжин сравнивает Лошадина с
«колдуном»: он действительно выступает как вездесущий «ведун»
(именно он подробно рассказывает Лыжину историю Лесницкого). Он
сродни фольклорным персонажам, хранитель жизненной мудрости1
.
Портрет «цоцкого» дан в каком-то сказочном ключе: «старик <…> не-
большого роста, очень худой, сгорбленный, белый…» [А. Ч., 10, 88].
Лошадин предстает словно вечный странник, который «ходит» и летом,
и зимой: «Когда не ходишь, так даже ноги болят. И дома для нас хуже»
[А. Ч., 10, 90]. «Цоцкий» – «дитя стихии», он рвется из дома даже в ме-
тельную ночь.
Можно предположить, что Лошадин выступает в рассказе своеоб-
разным двойником Лыжина. Например, этих героев причудливо объеди-
няет одна общая деталь их внешности: Лыжин – «белокурый», а Лоша-
дин – «белый» (другие герои – «темные»: доктор Старченко – «с темной
бородой», Лесницкий описан как «господин с темными глазами, черно-
волосый…» [А. Ч., 10, 93]. Кроме того, единственный обстоятельный
разговор у Лыжина происходит только с «цоцким». (По всей видимости,
значимо фонетическое и отчасти смысловое сходство их фамилий: Лы-
жин – Лошадин.) И наконец, Лошадин всюду сопутствует герою, будто
преследует его, являясь во сне и в «видении» на дороге. Это некая «пер-
сонификация» мыслей Лыжина, символ его пробуждающейся совести.
1
См. об этом персонаже: Мелкова А. С. «Тип старика, который у меня предвосхитил Чехов»
// Чехов и Лев Толстой. − М., 1980. – С. 270–285.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
20. 20
Не случайно Лошадин связан с христианскими мотивами, он как бы
объединяет всех: «У людей праздник, а я все хожу. На дворе Святая, в
церквах звон, Христос воскресе, а я с сумкой. В казначейство, на почту, к
становому <…> к земскому, к податному <…> к господам, к мужикам, ко
всем православным христианам» [А. Ч., 10, 89]. «Цоцкий» похож на чехов-
ского «человека с молоточком» из рассказа «Крыжовник», поскольку он
постоянно напоминает о чужих страданиях («Точно кто стучит молотком
по вискам», – думает Лыжин, слушая «песню» Лошадина и Лесницкого).
Мотив метели у Чехова имеет амбивалентный характер: прежде всего,
это символ хаоса, опасности, которая грозит гибелью. Например, Лыжин в
усадьбе во время метели видит «белую пыль, заполнявшую все видимое
пространство» [А. Ч., 10, 100]. Известно, что пыль (прах) издавна в народном
сознании и в литературной традиции воспринимается как символ смерти. С
другой стороны, через стихийное начало происходит приобщение героя к
надындивидуальному бытию. Метель является для Лыжина толчком к про-
зрению, метельная «музыка» постепенно перерастает в песню страдальцев.
Вой метели преследует героя:
«У-у-у-у! – пела метель грозно на чердаке, и что-то снаружи хло-
пало злобно <…> – У-у-у-у!» [А. Ч., 10, 88];
« У-у-у-у! – пела метель. – У-у-у-у!
Ба-а-а-тюшки! – провыла баба на чердаке, или так только послы-
шалось. – Ба-а-а-тюшки мои-и!
Ббух! – ударилось что-то снаружи о стену…» [А. Ч., 10, 92];
«вверху над потолком и в печке метель шумела так же, как в зем-
ской избе, и так же выла жалобно…» [А. Ч., 10, 98].
Исследователями, кажется, до сих пор не отмечено, что это описание
вьюги сходно с тем эпизодом в рассказе «Невеста», когда Надя в летнюю
ночь принимает свое судьбоносное решение: «Ветер стучал в окно, в кры-
шу; слышался свист, и в печи домовой жалобно и угрюмо насвистывал
свою песенку <…> Послышался резкий стук, должно быть, сорвалась став-
ня» [А. Ч., 10, 212]; «В печке раздалось пение нескольких басов и даже по-
слышалось: “А-ах, бо-о-же мой!”» (ср.: «Ба-а-а-тюшки мои!» – «Что так
жалобно поют? Домового ли хоронят…?»); «кто-то со двора все стучал в
ставню и насвистывал» [А. Ч., 10, 213]. В обоих случаях процессы, проис-
ходящие в сознании героев, сопровождаются одним и тем же дьявольским
аккомпанементом: воем ветра и резким стуком снаружи.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
21. 21
А. Г. Головачева пишет: «Как сбившийся путник в стихотворении,
Надя чувствует этой ночью надрывающую душу тоску, страдает от одино-
чества и своей разъединенности со всем окружающим. Под влиянием этой
бурной ночи она совершает поступок, переворачивающий всю ее жизнь»1
.
Нечто подобное можно сказать и о Лыжине. Только никакого определенно-
го действия он не совершает – мощный переворот происходит в его созна-
нии: «Какая-то связь, невидимая, но значительная и необходимая, сущест-
вует <…> между всеми, всеми» [А. Ч., 10, 99]. Неизвестно, изменится ли
реальная жизнь Лыжина: он запечатлен непосредственно в переломный
момент, когда чувство одиночества и отчуждения сменяется ощущением
причастности героя всей пестрой картине бытия.
При общности мотивов стихотворения и рассказа в произведении
Пушкина нет выхода, нет альтернативы разбушевавшейся бесовской
стихии. В чеховском рассказе, со всем его трагизмом, герой приходит к
осознанию глубинной связи «между всеми, всеми», – то есть к утвержде-
нию высшей целесообразности бытия. Происходит приобщение к «кос-
мосу» народной жизни. В конечном счете, это та высшая целесообраз-
ность, к которой стремились в своем творчестве два русских писателя,
обладавшие изначально гармоничным видением мира.
ВОПРОСЫ И ЗАДАНИЯ
1. Дайте определение художественной картины мира.
2. Что подразумевает понятие «образ мира в художественном произве-
дении»?
3. Выделите основные компоненты художественной картины мира в
творчестве Пушкина и Чехова.
4. Чем отличается трактовка символа метели в произведениях Пушки-
на «Бесы» и «Капитанская дочка»?
5. Проследите эволюцию мотива метели в прозе Чехова от рассказа
«Воры» к рассказу «По делам службы».
6. К каким литературным образцам восходит символика метели у Че-
хова?
1
Головачева А. Г. Повести Ивана Петровича Белкина, «пересказанные» Антоном Павлови-
чем Чеховым // Чеховиана: Чехов и Пушкин. – С. 189.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
22. 22
7. Какую роль в жизни Ергунова сыграла метель? Кто из героев «оли-
цетворяет» ее в рассказе «Воры»?
8. В чем состоит онтологическая проблематика образа метели?
9. Какие художественно-философские аспекты объединяют стихотво-
рение Пушкина «Бесы» с рассказами Чехова «Воры» и «По делам
службы»?
10. В чем заключается выход из ситуации бытийного одиночества у Че-
хова (на материале рассказа «По делам службы»)?
11. С какими мотивами связан образ метели у Чехова и Пушкина?
12. Выделите элементы фольклорной картины мира в произведениях
Пушкина и Чехова, содержащих мотив метели.
13. «Метель» как символ национально-исторической стихии в творчест-
ве Пушкина.
14. Что связывает образ метели с темой судьбы? Приведите примеры из
творчества писателей.
ГЛАВА 2. «Дорога»
в художественной картине мира А. П. Чехова
Глубокое художественное освоение мотива дороги является одним
из аспектов той сложной духовной преемственности, которая связывает
Чехова с его великим предшественником. «Дорожная» тематика играет
необычайно значимую роль в произведениях Пушкина и Чехова. Непо-
средственно от художественного творчества писателей протягиваются
нити к особенностям их биографии: Пушкин и Чехов выстраивали свои
непростые отношения с пространством, каждый обладал специфической
пространственной ментальностью, но обоих писателей роднит некая
«географическая неуспокоенность»1
.
Исследователи творческой и личной биографии Пушкина выделя-
ют тот факт, что кризисные моменты в жизни поэта, как правило, были
отмечены его стремлением изменить свое пространственное окружение,
жаждой новых – путевых – впечатлений. (Кстати, эту черту Пушкин пе-
редал своему герою – Евгению Онегину, которым в минуту душевного
1
Горячева М. О. Проблема пространства в художественном мире А. П. Чехова: автореф.
дисс. … канд. филол. наук. − М., 1992. – С. 15.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
23. 23
смятения овладевает «беспокойство, / Охота к перемене мест…»
[А. П., 6, 170].). Н. В. Измайлов следующим образом характеризует ком-
плекс настроений поэта в конце 1820-х годов (период в жизни Пушкина,
наполненный различными волнениями и тревогами): «“В дорогу” – при-
вычное для него состояние в эти неспокойные годы непрерывных стран-
ствий»1
. Поэт буквально одержим пространственной «тоской», ему не
сидится на месте, он мечется между Москвой, Петербургом, Кавказом,
тверским поместьем Вульфов... Обнаруживается прямая связь между до-
рожным настроением, «кочевой» жизнью и тяжестью душевного состоя-
ния. Ю. М. Лотман проницательно заметил, что в жизни Пушкина
«стремление быть как можно больше в дороге обличает внутреннее бес-
покойство (дорога успокаивает, укачивает, отвлекает, в дороге быт и ре-
альность отступают на задний план, легче думается, легче мечтает-
ся…)»2
. Несомненно, дорога имеет существенное значение в личной
судьбе поэта, формировании его духовного мира.
Психологический феномен «пути» в равной степени присущ и Че-
хову, которого сближают с Пушкиным любопытные параллели. В тре-
вожные моменты жизни Чехова также актуализируется «дорожная»
проблематика, душевные кризисы писателя зачастую окрашены про-
странственными ощущениями. Это своеобразное «рассредоточение» на
большую площадь делает кризисные состояния «менее концентрирован-
ными, ослабляет, ликвидирует напряженность, мучительность рефлек-
сии»3
. Пространственная ментальность, свойственная Чехову, связывает
в едином эмоционально-психологическом комплексе внутреннюю трево-
гу – и тягу к преодолению пространства как способ «избыть» это тяже-
лое душевное состояние, вырваться из него. Глубоко закономерными
представляются слова Чехова из ялтинского письма (февраль 1900 года):
«По временам мне необходимо уезжать» [А. Ч., (П), 9, 52]. Писателя все-
гда отличало острое чувство пути, которое рефлексировалось им как ор-
ганизующее, дисциплинирующее человека: «Надо иметь цель в жизни, а
когда путешествуешь, то имеешь цель» [А. Ч., (П), 5, 224).
«Дорога» является важнейшим элементом пространственного мира
Чехова: появившись в ранних произведениях, этот мотив проходит через
1
Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. − Л., 1976. – С. 93.
2
Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя // Лотман Ю. М. Пуш-
кин. − СПб., 2003. – С. 120.
3
Горячева М. О. Проблема пространства в художественном мире А. П. Чехова. – С. 15.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
24. 24
все его творчество. М. О. Горячева указывает, что дорога у писателя
«становится местом всевозможных комических происшествий, недора-
зумений (“Роман с контрабасом”, “Не судьба”, “Пересолил”, “Ночь перед
судом”) и драматических событий (“Казак”, “Встреча”, “На большой до-
роге”)»1
. С мотивом дороги прочно связаны крупнейшие, программные
произведения Чехова. Прежде всего, это «Степь» и «Остров Сахалин»,
два своеобразных полюса чеховского художественного мира, где пред-
ставлены очень разные дороги: южная, степная, – и дорога, охватываю-
щая всю Россию.
В аспекте «дорожной» темы особый интерес представляет рассказ
«На подводе» (1897), в котором этот мотив играет сюжетообразующую
роль, а «метафора пути <…> охватывает целый текст»2
. Пространственная
организация произведения четко обозначена двумя точками: «выехали –
приехали». В исследованиях многих литературоведов рассказ «На подводе»
получил определение бесфабульного и часто рассматривается как родст-
венный лирическому стихотворению по своей художественной структуре:
«фабульное движение заменено развитием тем, мотивов. Это воспоминания
Марьи Васильевны о прошлом, мечты о счастье <…> и вновь и вновь воз-
вращающаяся тема дороги <…> такой тип композиции ближе всего к ли-
рическому стихотворению с его повторением, варьированием тем и моти-
вов, игрой образов-символов»3
. «Дорога» выступает здесь в качестве
лейтмотива, пронизывающего все произведение. Видимых событий в рас-
сказе не происходит, однако действие необыкновенно насыщено психоло-
гически, за внешней бессобытийностью кроется высокий драматизм.
Мы хотели бы остановиться на сопоставлении чеховского рассказа
со стихийно складывающимся в творчестве Пушкина лирическим «цик-
лом», в котором сюжетное значение получает тема дороги (чаще всего
зимней). Его зарождение относится к 1823 году – именно тогда было
создано стихотворение «Телега жизни». Топос дороги предстает здесь
исключительно в своей символико-аллегорической функции – как емкая
метафора жизненного пути. В этом стихотворении нашли отражение на-
пряженные раздумья поэта о скоротечности человеческой жизни:
«…Телега на ходу легка; / Ямщик лихой, седое время, / Везет, не слезет с
1
Горячева М. О. Дорога как семантическая единица пространственного мира А. П. Чехова //
О поэтике А. П. Чехова. − Иркутск, 1993. – С. 283.
2
Арутюнова Н. Д. Путь по дороге и бездорожью // Движение в лексике. − М., 1996. – С. 12.
3
Чудаков А. П. Поэтика Чехова. − М., 1971. – С. 133.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
![2
ББК 83.3 (2 Рос=Рус) я73
Л 64
Рецензенты:
доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы и фольклора
Кемеровского государственного университета Л. А. Ходанен;
кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы и русского языка
Кемеровского государственного университета культуры и искусств А. В. Шунков.
Утверждено на заседании кафедры литературы и русского языка 13.10.2010 г.,
протокол № 2.
Рекомендовано к изданию учебно-методическим советом
Социально-гуманитарного института КемГУКИ 23.11.2010 г., протокол № 3.
Л 64 Литовченко М. В.
Теория и история литературы: Проблема преемственности в развитии русской
литературы XIX в. [Текст]: учеб. пособие для студентов специальности 071201 «Биб-
лиотечно-информационная деятельность» / М. В. Литовченко. − Кемерово:
КемГУКИ, 2011. − 72 с.
Учебное пособие посвящено проблеме преемственности в развитии русской
классической литературы, которая рассматривается на уровне восприятия пушкинской
традиции в прозе А. П. Чехова. В учебном пособии анализируется один из аспектов
творческого диалога двух писателей – типологическое сходство художественной карти-
ны мира. В центре внимания оказываются рецепция и творческое переосмысление Чехо-
вым ведущих пушкинских образов-символов (метель, дорога, степь, море). Пособие
включает четыре раздела, каждый из которых посвящен соответствующему компоненту
художественной картины мира писателя.
Пособие адресовано студентам специальности 071201 «Библиотечно-
информационная деятельность», а также студентам-филологам и культурологам.
ББК 83.3 (2 Рос=Рус) я73
© Литовченко М. В., 2011
© Кемеровский государственный
университет культуры и искусств, 2011
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»]()