1. Игорь Блудилин-Аверьян
ЭХО И EGO
Эскизы о жизни и литературе
Дух аргонавта живителен. Когда из человека
испаряется аргонавт, человек становится
стариком, дряхлым дедом, никому не нужным и
не интересным даже себе самому.
ОТ АВТОРА
Эскизы, предлагаемые вам, любезный читатель — это записи живых заметок,
впечатлений от прочитанного, от услышанного мимоходом, на улице, в беседе,
эскизы «случайных мыслей». Кавычки здесь понадобились, чтобы отметить, что
поистине случайных мыслей у человека не бывает: каждая мысль, проскочившая
в голове искрой или вспыхнувшая подобно пламени по тому или иному поводу,
есть результат иногда довольно долгого неосознанно-стихийного душевного
пути, иногда вызванная конкретным и горячим жизненным обстоятельством,
т.е. самой жизнью. Мысль любого человека есть результат душевной работы, и
душевная работа и составляет содержание этой книги эскизов.
Литература, кажется, не знает такого жанра: «эскиз». Когда у меня забрезжил
первый свет намерения составить такую книгу, эти отрывки я для себя называл
немецким словом «Skizzen»; вскоре я обнаружил, что забыл перевод этого
слова; в словаре выискал — «набросок» и «эскиз»; второе значение показалось
мне для моих целей более точным: в «наброске» сильней элемент черновика,
тогда как «эскиз» — это нечто законченное, обработанное, самостоятельное.
Книга «Эхо и Ego» составлена из дневниковых записей и беглых заметок в
записных книжках разных лет — от 60-х гг. прошлого века до сегодняшних
дней, — из заметок на полях читанного, из умозаключений по поводу того или
иного события в жизни. Кое-что было записано уже в процессе работы над нею.
У меня нет вздорного желания повторить художественно-философский подвиг
Василия Васильевича Розанова, не думал я о лаврах Шамфора, Ларошфуко или
Вовенарга. Одним словом, я не ставил себе задачи написать книгу афоризмов —
для этого нужно иметь особый дар и зорко-философский склад ума, чего у меня
нет. Это именно — книга–эхо, не более того; но и не менее. Эхо событий, эхо
размышлений наедине с самим собой, со своим Ego, в течение почти сорока лет
— за письменным столом, при требовательном свете настольной лампы,
взывающем к работе.
Эхо, преломлённое через Ego.
Глава первая. СТИХИЯ ПОИСКА ПЕРВОИСТИН.
(Из записных книжек и дневников 60 – 80-х гг)
Жизнь там, где движение, т.е. изменение, т.е. возникновение нового качества
вместо прежнего, т.е. рождение после смерти; т.е. смерть — условие рождения.
Жизнь и смерть — пара, дихотомия; без смерти нет жизни.
Дочитал до конца «Что делать». Страшная, болезненная книга. Её герои
напоминают сумасшедших. Мир книги — мир сумасшедших. Некий «полёт над
гнездом кукушки». Рахметов — совершеннейший пошляк; я бы лично ему руки
не подал. Лопухов с его сюсюканьем с экзальтированной Верой Павловной,
дурой совершеннейшей, представляется законченным убожеством. Вообще,
книга несовершенная, какая-то дёрганная, написанная безликим, ёрничающим
языком. Удивительно, как можно увлекаться её образами; Ленин, лишённый
1

2. начисто эстетического вкуса, восхищался ей; ему вторил пролетарский
культуртрегер, приспособленец Луначарский — Рахметов-де велик, образец и
т.п. У меня же — общее впечатление — больной психики, изломанности какой-
то некрасивой, вырождающейся; не книга, а слаборукий уродец, на костылях, с
трясущейся головой и бессвязной речью.
Нравственный долг в нас — это некое висящее над нами заряженное облако-
аккумулятор. Оно раскинуто над всем человечеством. Как только ребёнок
появляется на свет, и принимающая роды повитуха подхватывает его на руки,
этим подхватыванием она как бы подключает ребёночка к облаку-
аккумулятору, и с этой секунды ребёнок начинает интенсивно заряжаться
нравственностью. Нет повитухи, нет готовых подхватить ребёнка рук — и
вырастает маугли, дикарь, не человек. Облако над нами есть, это объективная
реальность. Оно управляет нашей жизнью, всем современным нашим
развитием. Не бытие определяет сознание, а сознание определяет бытие. Бытие
определяло сознание, пока человек был дик и не был подключён к облаку.
Смысл жизни человека — в душевной внутренней работе как таковой, а цель
жизни определяется направлением этой работы. Советская история России
репрессивно навязывала неверные направления этой внутренней работы, отсюда
и упадок нации, давшей миру Толстого и Достоевского. Сейчас спохватились,
да уже погибло что-то невосстанавливаемое.
В разные эпохи у людей — разные лица. Вчера встретил в метро молодого
человека с лицом 20-х годов.
На днях, когда ехал в метро, придумалось (пригрезилось, по сути
приснилось): необычное, вроде бы и московское, но в то же время какое-то
чудесное райское метро, со станциями: Белоколодь (вместо Белорусская),
Новослободь (вместо Новослободской) и вместо Проспект мира — Степная
Заирайская.
Всюду в перестроечной прессе взахлёб кричат, вслед за сладкогласым
Горбачёвым, что надо раскрыть истинные возможности социализма. А кто их
знает? Разве этот «истинный» социализм когда-либо и где-либо существовал?
Вот — образчик истинно идеологической передёрки, логически
несостоятельной.
«Люди есть вдохновенные...» Случайная хорошая фраза, высказанная
попутчицей в поезде, видимо, психически не совсем здоровой, истово
верующей, с отсутствующим, блуждающим взглядом. Всю дорогу сидела и
переминала свою ладонь, словно складки на ней невидимые расправляла.
У народа нашего по отношению к государству атрофирована совесть.
Другого и нельзя было ожидать по отношению к коммунистическому
государству, пренебрегающему человеком принципиально. Сейчас идёт другой
процесс как продолжение атрофирования совести по отношению к государству:
атрофируется совесть по отношению к ближнему.
Советское государство никогда не считалось с народом и отдельным
среднестатистическим советским человеком. Равнодушие гражданина в ответ на
равнодушие государства.
И разваливается Совдепия.
Стремление к совершенству и самосовершенствованию заложено в человеке
природой. Наше коммунистическое воспитание приглушало, а то и вовсе
уничтожало его.
2

3. Так и хочется сказать Толстому:
— Л.Н., милый, чтобы похоть не мучила, надо удовлетворять её, а не
воздерживаться от неё; воздержание взращивает похоть, а не уничтожает её.
— Вот тут-то дьявол и уловляет тебя, — может быть, ответил бы Л.Н.
Писатель, раболепствующий перед властью, независимо от того, какая это
власть, есть придворный льстец и перестаёт быть писателем, т.е. совестью и
выразителем народа. За немногими исключениями послегорьковская
«советская» литература — это литература низкопоклонства, люзоблюдства и
подобострастия перед правительством, т.е. очень действенный и мощнейший
инструмент оболванивания человека.
Октябрь — это насилие над историей, результат насильственного
вмешательства, нелогичного вмешательства человека в исторический процесс.
Поэтому он не мог принести добрых плодов, ибо и задуман, и осуществлён был
в форме и в состоянии крайнего, злодейского озлобления.
Общественная мораль, настоянная на христианстве, особенно осуждает
чувственных женщин, словно они виноваты в том, что они чувственны. Они же
не могут свою чувственность, естественно, перебороть, но боятся осуждения
общественности. Поэтому чувственные женщины лживы. А из фригидных
получаются унылые воительницы за правду, справедливость и проч.
Отношение к Толстому — мерило человека. Негодяи Толстого просто
ненавидят.
Кажется, у современного мужчины отсутствует идеал женщины как таковой.
Конечно, каждый мечтает о Ней, но представляется Она чем-то безликим,
каким-нибудь белокурым ангелом, умеющим хорошо варить борщ. Каков, в
самом деле, идеал женщины конца 80-х годов ХХ века? Трудно сказать...
Сейчас распространён тип женщины такой: агрессивная самка, практичная и
неумная, матерщинница и попивающая водку. А Идеала — нет.
Любить человека, хорошо зная его, живя с ним, не ожидая уже от него ничего
нового — очень трудно. А именно в этом — супружеская жизнь. А супружеской
жизни без любви не должно быть. Содержание любви оставим в покое;
содержание любви — это функция времени. Задача человека в браке —
пестовать в себе любовь, какая есть, беречь её, как дикарь бережёт огонь, не
давать останавливаться работающим мехам.
Одинокая женщина — не та, которую никто не любит, а та, которая сама
никого не любит.
Если женщина жалуется на одиночество — значит, она никого не любит.
Бог есть. Есть космос вне человека и есть Совесть, Разум и Доброе сердце
внутри человека, и эта триада и есть то Царство Божие, которое внутри нас.
Бог — понятие этическое, а не онтологическое.
Социализм, который мы имеем сейчас, и есть истинный социализм. Другого
нет и быть не может.
Остановка есть смерть. Всё должно развиваться.
Чтобы брак не превращался в постылость, мужу и жене надо постоянно
обогащать (как?) духовное поле общения между собой.
3

4. Толстовское требование «непротивления злу насилием» нельзя воспринимать
как руководство к непосредственному действию. Это не руководство, это
принцип этики.
Формула «Бытие определяет сознание» подразумевает под бытием его сугубо
хозяйственно-политическую, экономическую сторону. Это неправильно. В
основе общежития должна лежать этика, т.е. нравственность. Она и лежит.
Какова нравственность наша, такова и жизнь, что царит в нашем царстве-
государстве.
Толстой боялся революции, её неизбежного и безбрежного кровопролития,
обесценения человеческой жизни и т.п. во имя невольно упрощённых идей: в
переломные моменты не до нюансов и тонкостей. Его призывы к
непротивлению и к любви пришлись не ко времени. Когда всё успокоилось,
когда все увидели, к какому безвыходному, удушающему тупику привёл страну
«Великий Октябрь» — не пора ли вспомнить учение Толстого?
Герман Гессе пишет в дневниках своих о Grands Simplificateurs, Великих
Упростителях, владеющих миром. Владычество Великих Упростителей и
приводит к революциям.
Поиски нравственных истин выражают появление, нарождение переломной
эпохи — в жизни ли общества или отдельного человека. Но самим процессом
этого поиска нужно заниматься в спокойные периоды жизни: они требуют без
остатка всего человека, душевной и духовной настроенности.
«Счастье в том, чтобы давать, а не брать». Чепуха! Если я что-то даю и, ergo 1,
счастлив этим, то, наоборот, кто-то одновременно берёт то, что я даю, а в том
факте, что он берёт, счастья нет. Зачем же тогда давать? И в чём счастье
давания? Глубже, глубже надо копать, господа.
Сама по себе духовная работа возвышает человека, следовательно, достойна
его. И наоборот, физическая и хозяйственная и проч. работа без духовного
основания унижает его.
Сжигают за собою корабли только люди, ослеплённые ненавистью или
другой крайней эмоцией и от того потерявшие способность рассуждать.
В любом межчеловеческом конфликте виновны обе стороны, и обе же
стороны правы. Редко бывает так, чтобы один был безусловно, безоговорочно
прав, а другой столь же безусловно и безоговорочно виноват.
Л.Н.Толстой писал: «Я себе много раз говорил, что при встрече, при общении
со всяким человеком надо вспомнить, что перед тобою стоит проявление
высшего духовного начала... и т.д.» — Но, думаю я дальше, это высшее
духовное начало есть далеко не в каждом. В дураке? в мерзавце? в бандите? в
насильнике?
Прекраснодушие, свойственное великим и прекраснодушным людям, может
быть очень опасно.
Говорят (или подразумевают в разговорах), что в Россия революция была
преждевременна: мол, интеллигенция была не с народом, народ же был
некультурен, недозревший и т.п. Но именно поэтому революция и была
неизбежна! Культурному народу революция, подобная Октябрьской, не нужна.
В культурном народе лозунг «Грабь награбленное» не встретил бы столь
1
Следовательно (лат).
4

5. живого, горячего отклика, не стал бы стержнем и смыслом преобразования
общества.
Отношения мужчины и женщины богаче и шире того, что обычно
понимается под «любовью».
Чиновник в поезде откровенничал своему попутчику, как его подчинённый,
дабы сделать карьеру, «подложил под меня» свою жену.
Нельзя же, в самом деле, каждый раз начинать жизнь с вечных вопросов: Что
есмь Аз? В чём смысл жизни? и проч. Нет — надо начинать и заканчивать
постоянно вопросом: на что уходит моя жизнь? И вот когда человек ужаснётся,
увидев, на что он тратит свою жизнь — тогда он спасён, тогда он может уже
себе начинать задавать вечные вопросы и пытаться ответить на них.
Ужаснувшийся пустотою своей жизни человек не проживёт жизнь впустую. А
если не ужаснётся, значит, он уже погиб и его ничто не спасёт.
Счастье — это ощущение полноты бытия, непустоты своей жизни. А человек
измеряется тем, от чего он ощутит непустоту своей жизни — от никчемной ли
возни, от сиюминутного или от чего-то действительно существенного.
Счастье — это высшее состояние человека, это пик в нём человеческого,
скрытого в нём, и раскрытие этого человеческого. Это не просто ощущение
полноты жизни, это — ощущение творческой полноты жизни, ощущение того,
что жизнь подвластна тебе, что ты творец её. В минуты переживаемого
человеком счастья из человека смотрит на вас Бог. А довольство жизнью,
упоительное довольство собою (от какой-нибудь удачи, везения и т.п.) — нечто
другое. Неплохое, нестыдное, ненизкое, непрезренное — но другое.
Очень приятно верить в людей: даже если знаешь, что с тобой лицемерят, а
представишь, что тебя не обманывают — и приятно на душе.
У Грэма Грина есть правильная мысль о том, что вся человеческая жизнь,
интересы её, заключена в диапазоне между мировой политикой и мелкой
житейской суетой — это две крайние границы спектра.
Мне кажется, внешнее часто неотделимо от внутреннего. В разведении
внешнего и внутреннего есть нечто искусственное. Мы привыкли с некоторым
пренебрежением говорить о внешнем, принижаем его, и напротив, превозносим
внутреннее, душевное, духовное. Здесь мы почему-то допускаем этакую
подтасовку: мол, внешнее моей жизни — ерунда, а вот внутреннее, моя душа,
мой духовный мир — вот это да, это моё настоящее! «Это подлинное, истинное
наполнение моей жизни» и т.д. На самом же деле внешнее и внутреннее
человека — это единое, что составляет его цельную личность.
Толстой, несомненно заслуживающий, чтобы к нему прислушались власть
предержащие, презрен и царским, и пролетарским правительством.
Человек, убегая рабства от природы с помощью техники, попал в ещё
большее и низменное рабство от техники. Взаимодействие человека с природой
и с техникой принципиально различны. Прислушайся к эмоциям, улови свои
душевные движения, когда имеешь дело с природой (сажаешь дерево или
цветы) и когда с техникой, с машиной (копаешься в загаженном копотью
карбюраторе). Отличие — разительное.
Бог — это единство в человеке совести, разума и души.
5

6. Деление на добро и зло — неверно. Нет добра, нет зла. Есть только деяния и
поступки людей и оценки этих деяний и поступков. То, что есть добро для меня,
может вполне быть (и чаще всего так и есть) зло для другого.
Нельзя ставить интересы общества выше интересов конкретного человека.
Интересы конкретного человека всегда выше, главнее интересов общества.
Критерий здесь: смертность отдельного человека и бессмертие общества.
Принесение себя в жертву во имя «патриотических» устремлений, «ради
Родины», есть деяние безнравственное. Родина без тебя всегда обойдётся.
Жертва в её истинном, высоком смысле только тогда оправдана, когда она
направлена на спасение жизней вот этого конкретного Иванова, вот этой
конкретной Сидоровой.
Начали поговаривать, что детям надо преподавать Закон Божий. Может быть,
и надо, но детей и близко нельзя подпускать к Библии. Ничего хорошего и
полезного они там не вычитают.
«Ввергнуть душу» — прекрасное выражение А.Белого. — Художник должен
ввергать душу в то, что он делает.
Для плодотворной работы потребна особая душевная тишина: не тишина
пустоты, а тишина внутренней наполненности, сознания ценности себя и своих
мыслей и трудов для других людей; сознания благородной, тихой уверенности
в себе, не имеющей ничего общего с тем, что обычно понимается под
самоуверенностью.
Самоуверенность — это обязательно шум.
Каждое поколение людей по-своему, по-новому ставит вечные вопросы о
смысле жизни и бытия, а выходит из века в век всё одно и то же.
И Монтень тоже говорит, что различие между добром и злом — это выдумка
наша, а не действительное положение вещей.
Нужно иметь очень высокую душу, чтобы, будучи постоянно унижаемым,
когда это унижение стало чертой общественной жизни, самому не поддаться
соблазну унизить другого.
Даже не зная многих фактов истории революции и гражданской войны, имея
лишь отрывочные и искажённые сведения о событиях тех лет и картину дня
сегодняшнего, наблюдая сегодняшний тотальный развал советского общества
— догадываешься, что пролетарская революция 17-го года была величайшим
преступлением перед историей, человечеством и Россией.
Социализм ведёт в тупик, в развал, в никуда. Единственный путь прогресса
человечества — это путь духовного совершенствования, это совестливая,
честная, трудящаяся душа, которая в принципе не может породить ничего,
направленного как против отдельного человека, так и против всех людей.
В советском обществе может быть доволен лишь тот, жизнь которого
сложилась по советскому анкетному идеалу.
Коммунисты запретили издание в России «Арх. Гулаг». Все говорят о
Солженицыне, как о величайшем после Толстого и Достоевского русском
писателе.
Не могу сформулировать, почему, но сомнительно, однако...
6

7. Надо помнить и ни в какую минуту не забывать, что мы смертны. Как всё
ничтожно по сравнению с чёрной вечностью несуществования, ждущей нас
впереди.
В городе живя, в Бога поверить невозможно. Город — рай для атеиста,
питательный бульон для безбожества.
Прочёл «Лолиту». Роман блестящ, как всё у Набокова. Никакой порнографии
там не ночевало.
Толстой прав, когда выстанывает своё «Лучше вообще не жить». Природа
как воплощение Бога прекрасна и совершенна, а человек только гадит всё в
природе. Человек враждебен природе, т.е. Богу в ней. Человек враждебен Богу,
который в нём. Человек враждебен сам себе.
Ищи, ищи напряжённо смысл жизни! Ибо смерть вот она, наготове, и желает
перечеркнуть все твои поиски.
Иногда меня посещает мысль о сумасшествии Толстого. У него какие-то
нечеловечьи эмоции. Напр., полное равнодушие к рождению ребёнка (т.49, стр.
105); страннейшее спокойствие при смерти Маши, любимой дочери, в 1906 г.
Вообще, он страшно погружён в себя и несказанно одинок, как все гениальные
или душевнобольные люди.
В 17 году власть в России взяли не рабочие, не класс, а партия, т.е. часть
населения, исповедующая определённые взгляды. Это часть была численностью
менее миллиона (800 000) в 150-миллионной стране, и вот она принялась
насиловать Россию, править ею по своему разумению и обращать в свою веру
насильно остальные 149 миллионов. Но партия — это не только 800 000, это
конкретные, зачастую мизерабельные, чиновники, отправляющие власть...
Какой-то невыносимый исторический казус.
Узкое занятие — учительство, слесарство, спорт, секретарство и т.п. —
оттягивает человека от общечеловеческого и накладывает печать даже на его
внешность. «Типичная учительница», «типичный слесарь», «т-ый писатель», «т-
ый шофер». В России ещё «иностранец».
Совесть — это привет, который Вечность посылает нам, смертным. Совесть
— это то, что связывает прошлое с будущим. Совестливый человек,
поступающий соответственно со своей совестью, тем самым как бы посылает
себя вперёд, в вечность, отдаёт себя потомкам — через свои добрые,
совестливые дела.
Совесть и злое — несовместимы.
Читаю Тургенева: «Дым» и «Новь». Старо, ветхо как-то... Язык-то
превосходен, конечно, но в целом — впечатление импотенции. Как говорил
Флобер, оргазм без эрекции, истечение без наслаждения, без стонов. Вялая
спазмочка.
Революция —это всего лишь вандалистский акт звериной, нутряной мести:
всё равно кому, лишь бы отомстить за несовершенство своего узкого
существованьица.
Нравственный человек только тогда не причинит зла другому человеку ни
единым своим помышлением и поступком, когда он истинно свободен, т.е.
7

8. когда он ощущает свой долг только перед конкретным ближним своим, а не
перед государством, партией и «народом».
Современные реформаторы, все как один, тянущиеся к свободе от
социализма, поспешно заверяют всех, что они не за капитализм. Лицемеры!..
Каждый человек занимает свою нишу в мироздании.
Читал Концевича. Иногда у меня пробивается мысль, что каждодневное
упражнение в религиозном чтении может вызвать в человеке нечто вроде веры.
Это как самовнушение. Религия — это обожествление высокого в человеке,
овнешнение лучших (или худших) движений души. Верить в наличие на
небесах херувимов и ангелов может только сумасшедший, в вот в Провидение...
Сюжетец: мужская компания, старые друзья, ужинают в ресторане, отмечают
что-то общее. Расчувствовавшийся под влиянием выпитого
председательствующий вдруг рассказывает о том, как его, начинающего
учителя, когда-то, лет 30-40 назад, поцеловала десятиклассница, его ученица, и
тем спасла его от хандры и нешуточного жизненного кризиса. Рассказ об
инстинктивном женском материнском сострадании и вечном умении придти на
помощь.
Странно: я всё ещё живу в чувстве, словно проживаю пока ещё преджизнь, а
настоящая моя жизнь — впереди, наступит лет через 5—10—15...
Нет более жалкого зрелища, чем бобыль — мужчина, который никогда в
жизни не был женат и не жил с женщиной. Бобыль — человек в большинстве
своём пропащий и ни на что не годен, как правило, неприятен в общении,
никому по-настоящему не нужен. Жизнь мужчины определяет женщина.
Одинокая женщина, даже старая дева, если она от неутолённого в активном
возрасте вожделения не тронулась мозгами (ничто другое её тронуть не может;
это мужик от одиночества может сойти с ума), она может воспитывать
сестриных детей, вести хозяйство семейного брата и т.п., т.е. человеческий
облик не теряет.
Женщина сильнее мужчины.
Женщина определяет жизнь мужчины.
Читал на днях Шопенгауэра. Чтобы проникнуться мыслью другого
философа, чтобы она вошла в тебя — надо самому мыслить, кружить мыслью
вокруг этой же проблемы. Иначе всё это улетает дымом. — Редактируя «Свод
мыслей», натолкнулся на такую же мысль у Толстого.
Во всякий момент человек отвоёвывает себя у небытия, которое, косное и
тёмное, стоит перед ним в виде будущего.
Будущее — враг человека; косное, оно во всякую секунду готово его сожрать
без остатка в ерунде повседневности.
Социализм пренебрегает человеком, и социалистический человек начинает
сам пренебрегать собой. Человек социализма страшно нетребователен ко всему
— к другим людям, к поведению, к внешнему миру, к красоте вокруг, к своему
правительству... Нелепо.
Умирать рано страшно. И совсем не страшно умирать, когда жизнь изжита.
Приятно произносить в известной ситуации слово «толпа», потому что
произносящий его этим как бы ставит себя выше толпы.
8

9. Бальзак: горе в любви и в искусстве тому, кто говорит всё.
Принцип Оккама о ненужности без необходимости новых сущностей более
всего приложимо к искусству литературного сочинительства: не нужно лишних
персонажей.
Дело не в том, конечно, что христианство какой-то рычаг или инструмент —
а в том, что «христианство не имеет в себе истины самой по себе, основано на
чистейшей воды вымысле, на игре воображения, на человеческой фантазии».
Коммунисты, заявляя это, имели в виду, конечно, не истинность или
неистинность христианства — на это врагам рода человеческого всегда было
наплевать, на любую истину — а необходимость слома христианства как
стержня управления страной и душой подданного; сломали — и сотворили свою
мифологию, причём по образу и подобию христианства, даже во внешней
обрядовости.
Несмотря на то, что христианство основано на красивой, но почти нелепой
легенде, должно признать, что в исполнении заповедей Христовых ничего не
может быть плохого; и если они, в самом деле, положительно объединяют народ
и становятся почвой для национальной силы — то слава им.
По-моему, вера виновата в том, что верующая толща русского народа на
протяжении веков так легко верит посулам политиков всех мастей о будущем
блаженстве России: эти посулы падают в почву, удобренную православной
верой в лучшую жизнь на том свете. Об этом, кстати, писал и Шпет.
Мы оцениваем людей по тому, как они относятся к нам. Негодяя, оказавшего
нам услугу или просто сказавшего нам какие-нибудь льстящие или приятные
слова, мы готовы полюбить; хорошего человека, в силу каких-то обстоятельств
не помогшего нам или сделавшего что-нибудь противу нашей узкой и
сиюминутной пользы, мы готовы возненавидеть. И так в отношении всех людей
со всеми. Реже всего мы бываем объективны именно здесь.
Глупо доказывать дураку, что он дурак. Да и зачем?
Нет ничего слаще творчества — настоящего, нутряного, со всем
напряжением мысли, чувств, физических сил.
Оттого, что смысл жизни каждого человека — в его, лично его, духовной
работе, — оттого и несостоятельны общефилософские, общеполитические,
утопические, толстовские и прочие доктрины, объявляющие один для всех
смысл жизни. Кстати, смысл жизни, в смысле наполнения её, меняется у
человека даже с возрастом. Общее же, объективное определение смысла жизни
человека — в духовной работе.
Стремление к совершенству и совершенствованию заложено в человеке
природой, но наше современное воспитание приглушает, а то и вовсе
уничтожает его.
В каждом из нас живёт Нежить — в каждом! Живёт и внимательно ждёт. И
стоит тебе лишь на миг душевно заснуть, расслабиться, как Нежить, что в тебе,
мгновенно овладевает тобой, и ты идёшь на подлость, на обман, на
предательство. — Каждый из нас хотя бы раз в жизни оказывается во власти
Нежити.
9

10. Смысл жизни можно найти, только памятуя, что каждый конкретный человек
физически смертен, и смертен конечно и бесповоротно, без какой-либо
физической жизни за гробом, в раю, в Боге и проч.
А за что меня любить? Стоит только трезво и почаще посматривать на себя
со стороны, чтобы убедиться: ничтожество есмь. И за что же любить? Что уж
такого ценного я из себя представляю?
Важно вот так почаще себя спрашивать.
Общество, в котором женщина забита и не может побаловать себя —
серьёзно больное общество. Нет более забитого, загнанного внешними
обстоятельствами человеческого существа на Земле, чем среднестатистическая
советская женщина. Она обделена всеми женскими радостями. Даже святое
дело — рождение ребёнка — сопряжено для неё с гигантскими физическими и
нравственными муками (опасениями за жизнь и здоровье своё и младенца уже в
роддоме, заражённом стафилококками), не говоря уже о жалком белье,
примитивной контрацепции, гнусных абортариях, пустых магазинах, мужьях-
пьяницах и прочих прелестях развитого социализма.
Смолоду человек часто живёт в ожидании, что ему вот-вот откроется какая-
то сокровенная, конечная истина. Но это не так, это ошибка — так жить.
Доживёшь до старости — и обнаружишь, что истина, как и молодость, осталась
позади, и ты прошёл мимо неё, даже не заметив.
Истина только в повседневности.
Человек творит себе Новый Закон, не ведая того, что закон этот уже давно
сотворён; человек лишь открывает, откапывает в себе то, что заложено в него
Богом и завалено мусором повседневной жизни.
Сколько ни ищи в себе смысла жизни — а вспомнишь о неминуемой смерти
своей, и мороз по коже дерёт. Может быть, следует искать смысл смерти?
В городе всё — общего пользования. Даже ландшафт! Городская
окружающая среда — общего пользования; в деревне почему-то нет. Лес,
произросший естественно, стихийно, для каждого — свой, хотя пользуется им
вся деревня. Городской же сквер — для всех горожан одинаков.
Нельзя жить так, как будто не жили до нас Толстой, Пушкин, Лермонтов,
Достоевский, Чехов... А мы живём именно так: как будто их и не было никогда.
Как будто они ничего не находили, не открыли нам, ничего не сказали нам.
Материалисты говорят, что Бог — это такая же фантазия, выдумка, как дети
играют в космонавтов, в индейцев, в героев... Жизнь тяжела, и хочется, чтобы
кто-то, сильный и ласковый, утешил. И выдумали всемогущего любящего Бога.
— Я же думаю, что религиозность — свойство детское, свидетельство вечной
юности человечества. Если религия оставит мир, значит, человечество
повзрослело или даже состарилось. Грубый прагматизм материализма, по-
видимому, губителен для человеческой жизни. Разумеется, интеллектуальный
интеллигент понимает и даже знает наверняка, что нет ни тверди небес, ни
обитающего на этой тверди среди райских кущ старика-Бога. Но все говорят:
«Что-то этакое, духовное, непостижимое и неизреченное, есть». И правы они, а
не скудомозглый интеллектуал-материалист. Бог есть.
Нравственность нужна только человеку, живущему в обществе. Человек,
живущий один на планете, как Робинзон Крузо на острове, в нравственности не
нуждается; и если он выдумывает себе Бога, то только такого, который поможет
ему найти вкусный корень или поймать вкусную лягушку, да который нашлёт
10

11. солнышко после холодной зимы, да который подсунет нужную корягу, потерев
которую человек добудет себе благодатный огонь. Бог одинокого человека
такой же примитивный, как жизнь этого одинокого человека, у которого только
и есть интересов, как наесться и иметь пещерку, где можно спать и укрыться от
жары, холода, дождя и хищного зверя. — А вот появится на планете Пятница,
или вообще второй, как сразу потребуется нравственность, дающая правила
общежития, и усложняется жизнь и вместе с нею Бог; и процесс этого
усложнения приводит к появлению божьих заповедей: одной, двух, четырёх,
десяти...
Утверждают, что христианство надо преодолеть, и оно будет преодолено лет через
десять, двадцать, сто, двести-триста... когда грянет срок. Как? Запретом, отменой его
путём чиновничьего указа о таковой ничего, конечно, не выйдет; так же как и
философским разбором христианского заблуждения. Его держит (как и любую,
возможно, религиозную систему) что-то более крепкое и глубокое, чем
рациональная логико-философская истина. Возможно, человеческое
заблуждение, облагороженное поэтичностью вымысла.
Истовые христиане, верующие истинно и искренне, составляют какую-то
совершенно особенную касту людей, с особенным психическим складом ума, с
особым складом психики, с особенным характером; что-то обусловленное
генами, генным складом физической и психической конституции. Вера застит
им глаза, ничего, кроме веры своей, они не воспринимают, к мало-мальскому
анализу неспособны, видят мир сквозь веру и, по сути, являются слепцами.
Вреда-то, я думаю, от них нет, потому что верой своей они пытаются
утверждать добронравственные и вполне подходящие для жизни принципы, но
если речь о философской и жизненной истине, то истина находится в другом
месте, не у них. Одно дело — отстаивать православие как нравственные
принципы и основу нравственной и, следовательно, государственной жизни
народа, другое дело — верить в Христа-Бога и настаивать на том, что эти
принципы дал нам конкретный сошедший во времена оные на Землю с Неба Бог
по имени Иисус Христос, который является сыном другого Бога, Бога-Отца.
В «Очерке истории русской философии» Шпет пишет об убогости русской
духовной жизни, обусловленной некритичным, глупым принятием христианства
всею душою; результат — ночь, мрак над Россией, вековой и непреодолимый. И
коммунизму не смогла Русь воспротивиться, потому что именно православием
была подготовлена к непротивлению духовному, склонила общинную свою
выю, соборную главу перед очередным сильным мира сего, Зверем из бездны.
Нехватка здорового индивидуализма, воспитанное православием отсутствие
привычки и потребности думать собственной головой и шевелить
собственными мозгами, привычка во всём полагаться на Бога (т.е. на верховную
силу, на верховный авторитет, который всё знает лучше и всё сделает лучше),
присущие русскому человеку, помешали ему разглядеть и понять антирусскую
и античеловеческую сущность марксизма, иудейской эсеровщины и узколобого
большевизма.
Жизнь человека состоит из игры: дети играют в свои игры, взрослые дяди и
тёти — в свои; дети — в игрушечные танки и куклы; дяди — в танки
настоящие; тёти наслаждаются играми с настоящими детьми. Весь прогресс и
всё, что стоит заботы людской — превратилось в игру и представляет собой не
что иное, как игру, ибо смерть, неизбежно ожидающая каждого из нас,
обесценивает человеческие деяния. Мы играем, ибо ничего иного нам не
остаётся в ожидании неминуемой смерти. И Лев Толстой имел мужество сказать
об этом правдиво и серьёзно.
11

12. Дух аргонавта живителен. Когда из человека испаряется аргонавт, человек
становится стариком, дряхлым дедом, никому не нужным и не интересным даже
себе самому.
Каждый человек, пока не осознает неизбежности своей смерти, не
прочувствует её космически, повторяет в своём духовном и душевном развитии
путь всего человечества. Об этом я знал ещё в юности, и где-то в дневнике у
меня есть даже запись об этом; всё-таки и в молодости мы не совсем пни.
Отсюда потуги человека и высокое стремление к преображению мира — тогда
как мир принципиально непреобразуем, и в каждый нынешний день человек
живёт теми же страстями, как и 2000, и 1500, и 500 лет назад.
Вечные истины прекрасно известны всем, но парадокс существования
развитого, тонкого человека состоит в том, что он ищет их всю жизнь, и его
духовная борьба и рост происходят в течение всей жизни в поисках этих истин.
Обнаруженное в старых бумагах:
= Фраза бабника-сердцееда: «Как скажут эти карие глаза, так и будет».
= Вот так же ехал поздним вечером в метро, как 20 или 30 лет назад, и так
же гудел поезд, и так же рычали тормоза, и так же сумрачен был свет, но 20 лет
— бездна времени! — прошло с тех пор, и мир вокруг другой, а ты всё тот же...
= Две пожилые тётки, входя в вагон метро и видя свободные лавки: «Как
хорошо! И лавочки приготовлены для нас свободные!» И со счастливыми
выражениями лиц усаживаются...
= Аввакум: «Ох бедная Русь! Чего-то тебе захотелось латинских обычаев и
немецких поступок!» (Апр. 73).
= Если у тебя на душе радость или печаль, не торопись делиться ими
чужими людьми: у них свои печали и радости, и тебя не поймут; и когда минута
твоя пройдёт, ты будешь испытывать только неловкость.
= Человек, изменяющий себе, своему призванию, своей судьбе, живёт в
вымышленном мире. В нереальном мире. Не в том, в котором он должен был бы
жить.
Из записей 75 года:
= Советский человек — это (в идеале коммунистической теории):
а) первенство общественных интересов;
б) труд на благо общества как высший смысл жизни;
в) нормы общежития: братство, коллективизм, интернационализм.
Записи на листках из 80-х годов:
= Пустые стулья в комнате: соединённые с ними впечатления — призраки
людей, когда-то сидевших на них.
= Обстоятельства жизни каждого складываются по-разному, и за своё место в
жизни других людей, в их душах, тоже надо бороться, биться — ибо признание
12

13. и дружба других людей к тебе не приходят сами собой. Волею обстоятельств
человек может оказаться на всю жизнь в другом городе, где у него поначалу
никого нет, и это вынужденное одиночество рождает у него чувство тоски. И
очень важно не дать себя одолеть этой тоске, а изо всех сил выбиваться из него,
выкарабкиваться — как выкарабкивался бы из колодца, куда случайно угодил.
В наше время и в нашем мире удача заставляет себя ждать слишком долго.
Но надо терпеть.
Глава вторая. ПРОЯСНЕНИЕ ВЗОРА.
(Из записных книжек и дневников последних времён)
В условиях политической «свободы» в России искусство и литература
пришли внезапно в удручающий упадок. (Запись 1989 г.)
Пятиконечная звезда имеет силуэт распятого человека. Кто-нибудь заметил
это?
Человек ни дня из своего почти 5000-летнего сознательного существования
не смог обойтись без религии. Факт поразительный. Где здесь корень? В общей
природе человека? В законах психологии, руководящих им? Но кто-то и эти
законы установил. Природа? Но почему так, а не этак?
Истина зависит от эпохи, от времени, когда она проявляет себя. Истина,
появившаяся раньше времени, пока она не может быть понята, не есть истина.
Политический переворот и нравственность несовместимы. Политический
переворот всегда требует быстрых действий и быстрого мышления, когда нет
времени на раздумья, когда властвуют уже эмоции, настоянные на принятых
политических решениях: они приняты, и вперёд, с любыми средствами, иначе
нам амбец! Политический переворот всегда требует самых решительных, и,
ergo, крайних, т.е. кровавых мер. Не бывает переворотов без крови.
Колеблющихся необходимо уничтожать — такова логика политического
переворота.
Ни в одной стране интеллектуальная элита — писатели и проч. — никогда не
имели реального влияния на власти. Популярность писателя никогда не
приносила победы добра над злом. Это два параллельных мира, т.е.
непересекающихся. Собака лает, караван идёт.
Большая натяжка, а скорее всего, просто конъюнктурная ложь в посыле,
будто солженицынский «ГУЛАГ» разрушил СССР. Если бы не созрели
нравственные, общественные, экономические и политические предпосылки,
ничего б не разрушилось; это созревание ни в малейшей степени не обязано
писаниям Солженицына; «Гулаг» и «Красное колесо» читали считанные
единицы, а на московские площади и улицы в 91-м выплеснулись сотни тысяч.
С Солженицыным вообще многое неясно, так же как и с разрушением СССР.
Предпосылки-то созрели, то этим обстоятельством ещё нужно было
организованно воспользоваться...
Если хочешь чего-то добиться, надо делать это, невзирая ни на какие
внешние обстоятельства.
Большинство живёт, искренне полагая, что человек произошёл из небытия и
в небытие и уйдёт. Нет заблуждения горше, и, возможно, отсюда всё
несовершенство нашей жизни и неустройство личного бытия.
Каждый отдельный индивидуум — частица, кирпичик единого во времени и
пространстве целого, называемого Человечеством. И не из небытия возникает
13

14. он; из небытия возникает только его физическое; но с появлением физического
моментально начинает в нём жить и распускается, как цветок, душа,
подключённая ко всему богатству прошлой и будущей жизни. Помирает
физическое, закапывается под плач и стенания в землю, а всё, совершённое его
душой и что есть душа, остаётся человечеству как его запас и продолжает жить
как элемент Жизни.
Я не понимаю, почему Чехов так осуждающе смеялся над бедолагою,
который мечтал вырастить крыжовник и вырастил-таки его, а вырастив,
наслаждался ягодой, выпестованной им собственноручно. Что здесь плохого и
достойного осмеяния, высмеивания? Очень милая черта в человеке. К чему эта
злая, узкая ирония, Антон Павлович? Нехорошо. Не любите вы людей, пожалуй,
не любите...
Я сотню раз замечал, что у меня так называемая тяжёлая рука. Особенно это
заметно в очередях. Выстоишь, к примеру, длинную очередь в буфет; но только
откроешь рот, чтобы заказать буфетчице облюбованное (или кассирше, или
продавцу, или проводнику в поезде, или газетчику в киоске и т.д.), как
выясняется, что именно в этот момент, в мой момент, кончается в кассе мелочь,
или чистая посуда, или горячая вода, или вилок нет, или чистых подносов, или
именно хотимых мною фрикаделек, и т.п. Такие ситуации преследуют меня всю
жизнь, с нелепой необратимостью, с неизменностью. Иногда тянет заорать на
буфетчицу, которая вдруг, перед моим носом, поворачивается и уходит; через 3
—4 минуты, томительно-противных, она возвращается, неся или кипу чистых
тарелок, или кастрюлю со свежими, только что сварившимися фрикадельками,
или с лотком только что привезённых в буфет пирожных... Но почему на моей
очереди???
Всякое произведение искусства должно служить познанию истины и, ergo,
нести на себе печать совершенного или стремления к таковому. Это очень
важно помнить, когда пишешь.
Без систематического труда, наскоками, в литературе, как и в любом другом
деле, ни черта не сделаешь. Это только называется так — «свободная
профессия», а эта свободная профессия требует такой дисциплины
каждодневного труда, каждодневной каторги, какой в другом занятии вовсе не
требуется.
Несмотря ни на что, жизнь в России в XIX веке и до 17-го года была
органична; жизнепорядок, хорош он или не очень, в тогдашней России был
результатом эволюции, т.е. естественного развития. То, что сделали с Россией
бесы-эсеры и бесы-большевики, было нарушением именно органичности её
развития. И начался упадок.
Сейчас русская жизнь неорганична; про неё нельзя даже сказать, что она
переворачивается и укладывается по-новому. Она взбаламутилась и взорвалась,
но никакого укладывания пока нет.
Жизнь в Германии или в какой-нибудь Дании хороша, но Россия не Германия
и не Дания, и жить так, как живут немцы или датчане, русские не смогут
никогда. А им подсовывается сегодняшней властью именно этот идеал: жить
так, как живут немцы.
Целенаправленной выработкой русской национальной идеи: как жить?! —
надо заниматься всерьёз, независимым и неангажированным умом.
Если говорить о литературе, то советские писатели, которые определили
уровень советской литературы в начале советской эры — А. Толстой, Горький,
Катаев, Маяковский, Паустовский, Есенин, даже Федин, даже Твардовский,
14

15. даже Фадеев и Шолохов — все они выросли из той русской культуры, которую
упразднил восставший пролетариат под руководством партбоссов, не любящих
великорусское. Другой культуры просто не было в России. А те, кто пришёл
позже — Симонов, Вознесенский и др. советские звёзды— так и остались
подлеском, ибо почва, в которой их корни — это не русская почва, это почва
советская, т.е. пустая: безжизненный суглинок, песчаник, известняк... но не
русский чернозём. Талантливые люди, но родились не в то время. Им ещё
повезло, что была Великая Отечественная война — иначе им не о чем было бы
писать; их имён никто не узнал бы никогда... Шолохова надо отнести к первым,
а не ко вторым. Первые — органичны; вторые — абсолютно неорганичны.
Пишущие о войне — Бондарев, Симонов и др. — только тогда и значительны,
когда пишут о войне.
Серьёзно отнёсся к русской жизни Шукшин — но у него так и не вышло
ничего масштабного, ибо он строил на фундаменте, который не был органичен.
И весь мощный по замаху шукшинский удар оказался шлепком ладони по
океанской воде — звук раздался, волны крохотные побежали кругами... и всё.
Сейчас русской литературе и русской культуре вновь нужен критический
реализм.
Пока мы не поймём, что всё, происходящее сегодня в стране и со страной,
весь этот хаос, является логическим развитием процессов всего
«революционного переустройства», замешанного бесами в России более 100 лет
назад, что история России непрерывна — вот пока мы этого не поймём, ничего
порядочного мы в России, несмотря ни на какие потуги, не создадим: нам будет
мешать хаос в мозгах.
Вовсе и не должно быть так, чтобы все люди всегда искали смысл своей
жизни. Можно просто жить и делать добро, не задумываясь о Боге и смысле
жизни. Дышать, греться на солнце, рожать детей, воспитывать их, любить их —
словом, радоваться добрым божьим делам и стараться поступать добро. Больше
ничего не нужно для счастливой, полной жизни.
В чужой стране, не зная языка, можно сколь угодно времени прожить в
городе, не чувствуя неудобств от вынужденной немоты: настолько в городе всё
стандартизованно. А в деревне без языка не проживёшь и дня. Так где истинная,
достойная человека, жизнь?
Добро — это когда с жертвой. Когда нет жертвы — это ещё не добро, это
естественное человеческое побуждение. Ergo, добро — преодоление себя. —
Поэтому в революции 17-го года не могло быть добра; ибо для чего она
делалась? — отобрать, а не отдать.
Жертва — это отрицание сложившегося порядка вещей, т.е. насилие, Gewalt,
над самым святым, что есть у человека: над его Я. Поэтому жертва во имя
преходящих политических целей — безнравственна. Нравственной может быть
жертва только ради вызволения конкретного человека из беды.
Жизнь — как поезд... Представьте себе: утро — мягкое, тихое, солнечное.
Уютная чистенькая станция, шелест листьев на кудрявых ветвях деревьев...
Поезд беззвучно отправляется, и мимо проплывает название станции:
«Детство».
Поезд идёт тихо, позванивая на стрелках, вздрагивая на стыках, неспешно,
как бы вглядываясь: что там впереди? Станция удаляется и, наконец, исчезает
из глаз — а поезд набирает скорость, он уже быстро мчится, сопровождаемый
гулом земли.
Погода тем временем портится; тучи постепенно закрывают солнце и всё
небо; поднимается ветер; лишь изредка сквозь разорванную тучу проблескивает
15

16. солнце или клочок несказанного синего-синего неба... Начинается дождь; он
припускает всё сильней и гуще; почти буря гремит вокруг. Поезд уже не мчится
— он летит, летит вперёд, обречённо, встревоженно гудя, угрюмо — мелькают
названия станций, на которых он не останавливается: Любовь, Счастье,
Призвание, Радость, Наслаждение... Его швыряет на стрелках — семафоры не
дают ему остановиться на разъездах — они призывно-зловеще сияют своими
зелёными глазищами, околдовывают, гипнотизируют, манят — и поезд летит,
летит, летит... Исступлённо грохочут колёса, яростно лязгают буфера на
поворотах; иногда повороты настолько круты, что поезд едва не срывается под
откос — но он не сбавляет скорости, только визг колёс рвётся в пространство...
Вдруг вдали мелькает небо, потом луч солнца — но это уже закат, конец дня.
Солнце равнодушно струит на землю кроваво-лиловые лучи и освещает хмурое
покосившееся зданьице, почти избушку, возле которой железная дорога
обрывается. Поезд тормозит, сбавляет ход, останавливается; в нём всё остывает
после жестокого хода, и внутренность его поскрипывает, шуршит, хрипит.
Наконец, он затихает и, холодный, окаменевает навеки возле пустынного
перрона у покосившейся избушки, на которой написано: «Старость».
Жалок тот, кто не пережил в юные годы мучительного периода поиска
Истины, поисков смысла жизни. Кто прошёл через это, тот обрёл нравственный
фундамент, на котором можно впоследствии воздвигнуть собственную
философию и собственный взгляд на жизнь. Поиски Истины нерасторжимы с
муками, со Страданием, а Страдание — это горнило, укрепляющее здоровое
восприятие жизни. Цену жизни знает лишь тот, кто знает Страдание.
Преодолеть Страдание — значит преодолеть всё то враждебное, что таится в
жизни изначально, что трансцендентно, извечно противостоит, скрытое,
человеку в самой жизни, в самой природе вещей.
Всё отличие живого от неживого в том, что живое имеет глаза; неживое
слепо. Душа же изначально подарена всему в природе: и живому, и неживому.
Иначе не было бы в мире такой гармонии.
Великолепно наблюдение Бердяева о том, что есть «аристократы духа» и
«демократы духа». Прорыв в новое способны осуществить лишь «аристократы»,
ибо толстокожесть и упёртость в свою идею «демократов» не позволяет им
уловить нюансы, необходимые для разлома кокона.
Чувство определённости имеет нечто общее с чувством свободы; и
порождает последнее.
Читал Гарина-Михайловского «Детство Тёмы»; несмотря на вялые длинноты,
насладительное чтение; читал и плакал. Полное понимание, вживание в
психологию ребёнка, в его душу. И показ того, как разъедает гармонию души
эта писаревская, вообще, тогдашняя русская «освободительная» идеология.
За чтением К.Леонтьева: а не религия ли виновата в том, что никак, никакими
деньгами, не удаётся на Балканах вот уже почти 150 лет решить никаких
политических проблем?
За чтением Буасье, «Падение язычества». Государство не может полнокровно
существовать, если у него нет идеологии. У всех стран есть идеология. У СССР
была. А у России идеологии — своей, выстраданной — нет. Монархизм вымер;
коммунизм издох; демократия, либерализм — не русское это дело и никогда
русской базой не станет... А что будет?
Сколько горя пришлось пережить России из-за этих сербов, братьев-славян
наших! Какая-то вековечная всемирная язва гноящаяся.
16

17. Я помню студентов-сербов в нашем Горном институте в Москве. Как они
свысока смотрели на нас, советских юношей! Как они при всяком удобном
случае подчёркивали, что они делают нам чуть ли не одолжение, что приехали
учиться в Москву! У нас свободный выезд на Запад, там работают наши отцы...
у нас есть валюта... и проч. Очевидно, что это не от молодой незрелости, а
такова была их общественная, популярная в их обществе психология! Но как
только Запад отвернулся от них, так они сразу запричитали: ах, Россия нам мало
помогает! Более того, они агрессивно говорят так: Россия должна нам помогать.
С чего бы это? Чем вы так осчастливили Россию, что у неё появился какой-то
долг пред вами?
Недоумеваю.
Почти случайно врезался в «Афоризмы житейской мудрости» Шопенгауэра,
изумился, насколько ясно и насколько нужно каждому молодому человеку то, о
чём он пишет. Для подростка, начинающего жизнь, эти Афоризмы были бы
великолепным подспорьем для раздумий о том, как жить. Ввести бы для
изучения в школьную программу выпускного класса.
У меня с детства — обострённое отношение к преходящему. Помню (это
было в 55—56 году) за ужином я пил молоко и высказал довольно невнятное
удивление тем фактом, что «вот я сейчас выпью это молоко — и больше это
молоко никогда не увижу». Мама ответила: «Конечно; как же ты его можешь
увидеть, если ты его выпьешь».
Дочёл «Афоризмы житейской мудрости». Неумные, наивные, мудрые
писания. Шопенгауэр словно отдыхал в них от философствования, писал для
профанов. Он явно собрал в них свои самые интимные раздумья, т.е. нарушил
своё же правило о молчании, в коем, по нему, корень счастья. Интересное и
полезное для юноши чтение.
Читал Кропоткина. Как ясно видно — пока его записки касались детства,
юности, созидательной работы на благо России (экспедиции, география) —
мемуары его захватывающе интересны. Как только он занялся разрушением —
революция, борьба и проч. — так он сразу сбивается на внешнее, а на
содержание у него уже не достаёт слов и мыслей.
А из него мог бы выйти мировой учёный-географ, этнограф, геолог...
А так вся жизнь ушла в свист о какой-то «свободе».
Читал Бестужева. Язык порядочный, всё проработано тщательно... но скучно,
господи! Насколько стихи в 1-ой трети XIX века в России были хороши,
настолько проза — Бог её знает, бесполая какая-то, не читается, и всё тут!
Только с Пушкина и Лермонтова начинается современная русская
художественная проза, величайшая в мире. Карамзин — блестящ в «Письмах
русского путешественника», читабелен в высшей степени — но это
художественная публицистика, а его «Бедная Лиза» подлинно интересна лишь
специалистам-литературоведам.
Хотел записать было сюда, что человек ищет Бога, потому что жить тяжко
ему, и бремя жизни хочется облегчить; но всё, думается, не так плоско, и
человек ищет Бога не только для того, чтобы тот облегчил ему существование, а
ради чего-то более высокого, чем помощь и т. д. Не только в насыщении и тепле
дело. Пустота в жизни без Бога — не в этом ли главное? И тянется, тянется
человек к Богу... Дабы утолить некую тоску. А сколько вокруг этого кормится
людей! Клир, философы, идеологи, атеисты, политики, писатели, учёные... Что
ж, религия занятие не хуже других.
17

18. Прочёл «Смысл истории» Бердяева. Читал с наслаждением, сходным с
наслаждением от гурманских, изысканных, сделанных только для тебя, блюд.
Читал Розанова. Горячие строки о гибели России — очень продуманные,
выстраданные, симпатичные.
Революция, думал я, это прежде всего — пошлость. Именно пошлость —
главная черта революций, в том числе и нашей, нынешней, 91-го года. На чём
она настояна? — Пожалуйста: жадность людей, отлучённых коммунистами от
жирного пирога. Пошлость. Во что она вылилась? — Рвачество, рваньё в свой
карман всего и вся. Пошлость. О народе, о России никто не думает из власть
предержащих.
Дочёл до конца «Смысл истории». Великолепная вещь. — Но преодоление
цивилизации, которое Бердяев пророчит через религиозное возрождение,
произойдёт, если произойдёт, увы, каким-то неведомым пока образом. Однако
сама идея гибели культуры с появлением машины и, ergo, цивилизации —
настолько истинная, настолько глубокая, что просто поражаешься и радуешься,
что человеческий разум допёр до этого, прозрил, запечатлел, выразил
адекватно. Хороший философ Бердяев.
Дочёл «Петербург». Всё-таки тяжела проза Белого, но — интересно,
необычно, ни на что не похоже. Нарочитая негладкость. И то, что революция
сводит людей с ума — глубоко симпатичная мне мысль.
Декабристы — не шалопаи ли? Нет, то, что пошли на риск — благородно, во
имя народа, свободы и т.д.; смерть прияли, муки — тоже благородно, высоко. И
всё-таки — не было ли это игрой, бузотёрством прекраснодушных
дворянчиков? Вообще, история так называемого освободительного движения в
России таит много загадок, даже тайн.
Кажется, не высокие цели обуревали этих просвещённых в Европе
Митрофанушек, а детски-дворянские гордыни, игры в великих людей. Трагедия
поз. Глупость.
Они были первыми, кто толкнул Россию в пропасть. Масоны все как один.
Они, а не Пётр I.
Фихте: есть Я и не-Я, и это не-Я и есть существующий вне меня мир,
внешнее бытие. Он таков, каким я его воспринимаю. А для другого он другой,
не такой, как для меня. Разные люди видят мир по-разному. Простая истина,
весьма избитая и плоская, а это и есть сущность субъективного идеализма.
Как глубоко в умы внедрилось банальное: «У России великое будущее». А с
чего вы это взяли, господа? Сие весьма сомнительно и требует доказательств
более убедительных, чем ваши выкрики. Сколько не говори «халва», а во рту от
этого слаще не станет. Нет серьёзных аргументов в пользу великого будущего
России. Коммунисты все 80 лет своего правления в России твердили о великом
будущем СССР, а сами своей политикой подрывали основы могущества
страны... Виноваты в этом не они, виновата идея 17-го года, погубившая
Россию навеки, а разные Хрущёвы да Брежневы старались, но использовали при
этом ресурсы старой, прежней России.
Кодекс Юстиниана — свод законов на этическом фундаменте, по которому
жили люди; Христовы заповеди — законы христианского общежития, по
которым мало кто жил, но над которыми не смели смеяться и грешили с
опасливой оглядкой на них; большевики изобрели «моральный кодекс
строителя коммунизма», который ничего, кроме хихиканья и
пренебрежительного презрения, не вызвал у людей уже с первых секунд после
своего опубликования. Первые два предмета — органичны, ибо есть результат
нравственного движения человека; «Моральный кодекс с.к.» — детская глупая
18